Разбредясь по свету, они занимались делом, которое у них лучше всего получалось: воевали на стороне тех, за чьи интересы им было не зазорно проливать кровь. Само собой, не бесплатно. Как раз наоборот, монахи-кригарийцы, коих обучали воинскому ремеслу с малолетства, знали истинную цену своим талантам и продавали их с наибольшей для себя выгодой. Что в итоге сделало их героями многочисленных легенд, которые я выслушивал в детстве с горящими глазами и развешенными ушами. Так что нетрудно представить, в какое я пришел возбуждение, узнав, что один из моих кумиров вдруг взял и объявился под стенами Дорхейвена – города купцов, лавочников и караванщиков, но уж точно не легендарных воинов и курсоров.
Рассерженный моей несдержанностью, отец обжег меня суровым взглядом, и я стыдливо потупил взор. Он мог бы снисходительно относиться к моей одержимости подобными историями, если бы для меня был от них хоть какой-то прок. Но, заслушиваясь и зачитываясь ими, я, однако, рос вовсе не боевитым, а замкнутым ребенком, и это отца безмерно огорчало. А меня – и того пуще, ведь отцовское огорчение мною всегда выливалось в издевки, ругательства и затрещины.
Конечно, будучи трезвым, он держал себя в руках и высказывал мне упреки с глазу на глаз. Проблема в том, что пьяным он тоже бывал частенько. И когда в такие моменты я попадался ему не под настроение, он отыгрывался на мне по полной, невзирая на то, в чьем присутствии это происходило. Причем страдал я не только за себя, но и за свою старшую сестру Каймину, которая, не выдержав мерзкого отцовского характера, удрала восемь лет назад из дома. И ладно бы просто удрала! Но нет, желая нарочно досадить папаше, она прибилась в один из борделей Тандерстада и постаралась, чтобы весть об этом непременно дошла до Дорхейвена. После чего я и стал отдуваться перед отцом за нас обоих, выслушивая его пьяную брань и снося пощечины. Не слишком частые, но от этого они не становились менее обидными. И заступиться за меня было некому – наша с Кайминой мать Левадия умерла еще при моем рождении, и я знал ее лишь по портрету в нашей гостиной. Которому и жаловался иногда на свои беды, пускай и знал, что нарисованная мать все равно ничем мне не поможет…
А Дункель тем временем задал Хайнцу новый вопрос, закономерно вытекающий из предыдущего: