— Выручай. Дай какую-нибудь махровую антисоветчину.
Григорий Моисеевич Дёготь был как всегда: в мятых брюках с
пузырями на коленях, заношенном свитере, и с волосами дыбом.
Уверял, что именно за неакадемический внешний вид его поперли из
научных сотрудников, и тогда он впервые почувствовал себя
нормальным человеком; знал бы, что все так просто — сам бы
уволился.
Иногда к нему приходили заниматься историей старшеклассницы, при
взгляде на которых всплывало в памяти словосочетание «неолитическая
Венера» и отчего-то «первобытный коммунизм».
— Солженицына нет, — буркнул Моисеич. — Фуфла не держу.
— Это ты напрасно. У Солжа интересный язык. Да и не стал бы
Твардовский читать графоманию вслух по всей Москве, когда
проталкивал рукопись... Но бог с ним, у меня сейчас беллетристка
вообще не идет.
— Я про «Архипелаг», — отрезал Моисеич. — Там такая цифирь, за
которую в приличном обществе автора прописали бы у параши... Чего
стоишь, проходи.
— Мне надо углублять образование, — сказал Коля в сутулую
моисеечеву спину. — Видишь, я даже о Солже с тобой поспорить не
могу. О том, что классики называли «отделкой текста» — запросто, а
о содержании — нет.
— Отделка текста! — Моисеич фыркнул. — И штукатурка.
— Цейтлин, «Труд писателя», шестьдесят второй год, — козырнул
эрудицией Коля. — Так и сказано: отделка текста. Достоевский
называл отделку текста Тургеневым «почти ювелирской». Достоевский
для тебя авторитет? А Тургенев? А я?
— Да кто вас знает, я же не читал, может, вы все гении хреновы,
— сдался Моисеич. — Вот Солженицын твой совершенно точно фуфло. Как
историк говорю.
— Нафиг мне не сдался твой Солженицын! Может, для тебя и
Розенталь не авторитет? — бахнул Коля из главного калибра.
— Розенталь... — задумался Моисеич. — Фамилия «Розенталь» мне
безусловно знакома...
— Ага!..
— А кто это?!
— Ага! — повторил Коля. — А я его своими глазами видел — вот
прямо как тебя!
И торжествующе умолк, глядя на историка сверху вниз.
— Срезал, — признал Моисеич. — А чего у тебя морда красная и
глаз какой-то шальной? Извини, конечно.
— Да я это... Вторую неделю в штопоре. Вот, хочу занять голову
чем-нибудь серьезным, чтобы о плохом не думала.
— У-у... В таком состоянии, друг ситный, я бы тебе антисоветчину
не советовал, прости за аллегорию, или как это у вас с Розенталем
называется.