возмущение ребят, что ли подействовало, или Каныш-Леня, наконец, что-то обмыслив, решился. Он вдруг, откинулся назад, и со всего размаха, всей стремительностью туловища, торчком ударил Ивана в широко открытый смеющийся рот.
Иван хоть и сидел крепко, но от неожиданности вдруг повалился назад, ударившись затылком о кирпичную стену. Он не успел еще, и охнуть, как Лёня Бронштейн, скинув почему-то огрузшую рукавицу, скрестил на груди руки и закрутился на полу, взвыв, как щенок, которому наступили на лапу. Одна рука у лёни, голая до плеча, неестественно изогнутая, лиловела прямо на глазах.
Что-то, выплюнув в угол, приподнялся со стула и «Вано», вытирая кровенеющий рот тыльной стороной ладони:
– Ну, фсё! Мы кфиты! – прошепелявил он, косясь на лиловую руку Бронштейна.
Перелом был хоть и не открытый, но явный. Да и у саженого Ивана передних зубов, – как ни бывало! Пить можно, а закусывать никак нельзя.
– Каныш, – разом закричали ребята, – ставь литр! Уговор дороже денег! Ты Ивану хлебальник разбил. Кто ему теперь жевать будет? Ставь, Лёня, не жмись!
– Не! – отмахнулся Иван, – мы кфиты! Фон, рука у него, какая!
Несколько ребят пошли вызывать машину скорой помощи.
Пришлось мне расстаться с последней моей заначкой, и бежать в магазин.
– Фот таких фисдюкоф я люфлю! – выпив залпом, полный стакан водки, потрепал Иван мою лохматую голову. – Молофок! Куфалдой фудешь!
Во всё время пребывания моего в общежитии. Защита была обеспечена. Если случалось, – били здесь крепко…
Вот такие воспоминания и ассоциации может разбудить неясный, шелестящий говор осеннего ветра у немолодого уже охранника банковского филиала руководителем которого числился теперь Леонид Яковлевич Доберман-Бронштейн, или попросту Лёня Каныш, бывший кладовщик монтажного участка боевой стройки.
Удачливый всё-таки он, Бронштейн этот! На днях в его загородный дом кто-то по делам или так, шутки ради, в открытое окно ручную гранату бросил. Но ничего Лёни не сделалось. Мать только пришлось похоронить – осколком голову разнесло. Но похороны – есть похороны. Когда день не терять. Всё равно на свете не задержишься. Когда-то и уходить надо, девяносто лет – возраст серьёзный.
Удача пока ходит за Бронштейном Леонидом Яковлевичем по пятам. А там видно будет…