Сбоку
блеснуло зеленым. Под ногами Эсфирь зашелестело. Лодыжки коснулось
что-то склизкое. И она шлепнулась наземь, стукнулась рогами о
камень. В ушах расползся звон. Небо закрутилось водоворотом. Прежде
чем она опомнилась, запястья и грудь овили дрянные сорняки,
пришившие тело к земле. И в тот же миг что-то внутри неё сломалось,
высвобождая голод убийства.
Эсфирь
рассмеялась. Каладиум отшатнулся от нее, как от сундука с
проклятыми драгоценностями.
Хватать, терзать, убивать, —шептало Эсфирь подсознание, когда она разорвала
оковы. Вре́залась пальцами и ступнями в землю. Она видела впереди
живое существо, но отказывалась признавать в нем того, кто достоин
чего-то иного, нежели утолить им голод. Их разделяли
двадцать-тридцать шагов, но казалось, что не больше трех. Казалось,
стоит Эсфирь напасть — расстояние влет сократится. И жертва падет
под оглушительный треск раскуроченных костей.
Чтобы
растянуть удовольствие, Эсфирь подступала к добыче крадучись.
Ползла на четвереньках и скалилась. Каладиум стоял неподвижно. Тем
большим было удивление Эсфирь, когда она прыгнула, а он проехался
под ее животом в низком выпаде и сильным ударом всадил в крыло
кинжал.
Она
вскрикнула. Щеку оросили капли крови — во второе крыло врезался нож
с зазубринами.
— Стало
быть, боец из вас скверный. — Голос Каладиума звучал глухо и
отстраненно. — Прискорбно, но поправимо.
Сердце
Эсфирь угомонилось. Застучало тихо и размеренно. Она замерла. Она
слышала, за пригорками кое-кто притаился, и ждала, пока эти кое-кто
подойдут ближе.
Дождалась.
Темнота у холма зашевелилась, словно скомкавшись и очертившись
знакомыми изгибами чадящих тел.
Один,
второй, третий. Сгорбленные и едва различимые хины выползали на
тусклый свет, будто только что рожденные самой ночью.
— Ты
окружен! — прилетел издали возглас, глубокий и надрывный, но
приглушенный шумом дождя.
— Ах ты ж,
хиновы потроха! — проорал Каладиум. — Аспарагус, чтоб тебя!..
Какого…
— Глаза
разуй, полудурок!
Аспарагус!
Упоминание ненавистного имени отдалось в деснах зудом. Эсфирь
обернулась.
Хины
наступали со всех сторон, окружали Каладиума. Глухо заклацали
зубастые черепа. Вспыхнули и разгорелись на крючковатых когтях
чары. Под яростный топот дождя звери кинулись на него друг за
другом. Он метнул в землю зеленоватую вспышку и закружился,
уворачиваясь от угольных сгустков — с десяток просвистели над
головой, четыре-пять лизнули плащ и штаны. Двум хинам он позволил
приблизиться, а потом швырнул в них выхваченные из-за пояса лезвия
и сжался в комок, пропустил над макушкой черный сгусток.