– Я не могу, – всхлипывала я и трясла головой. – Пожалуйста, разрешите. Я не буду мешать.
– В последний раз.
А когда я вскинулась, чтобы опротестовать это решение, мягко, но твёрдо взял меня за руки и заявил:
– Варвара, они ещё очень долго будут лежать в растворе. По самым радужным прогнозам, два месяца. Ты убьёшь себя за этот период, изведёшься. Скажи, кому от этого станет легче? Папе или маме?
Он и в самом деле отдал приказ не пускать меня в отделение, но смирилась я не сразу, дежурила под окнами больницы, плакала, если меня прогоняли. Если не прогоняли, тоже плакала.
Меня спасла Мотька. Пришла, взяла за руку и, не слушая возражений, увезла к себе домой. Выходные я провела там, у бассейна, с какой-то книжкой в руках, а в понедельник впервые со дня аварии поехала в универ.
Зачётная сессия уже началась, и мне пришлось потрудиться, чтобы догнать свою группу. И хотя преподаватели с пониманием отнеслись к моей ситуации: готовы были поставить отличную оценку в счёт моих бывших заслуг и, банально, из жалости – меня это не устраивало. Поэтому я с ещё большим рвением ударилась в учёбу, всё свободное время проводя в университетской библиотеке или в читальном зале Националки.
Домой ездила, единственно чтобы переночевать.
– Может, ко мне переедешь, пока твои не поправятся? – не раз предлагала Мотька, но я отказывалась. В пустой квартире было одиноко, страшно, и приходилось спать с включенным светом, но в чужом доме, в счастливой семье было стократ хуже.
Не то чтобы я привыкла или стала меньше переживать, просто поверила, наконец: всё у моих родных будет хорошо.
Зачёты сдала без проблем и уже успела отстреляться по двум из пяти экзаменов, когда в субботу, шестнадцатого июня, столкнулась в Националке с Костриком.
– «Теория отраженной относительности» Богеля у тебя? – спросил он вместо приветствия.
«Теорию» на себя записала Мотька – в моей ячейке и без того было полно книг, но сегодня на смене была знакомая библиотекарша, которая позволяла нам с подругой немного нарушать правила.
– Можно и так сказать.
– Дай почитать. Ты где сидишь? Где обычно, у окна сзади? Я подсяду.
Он не спрашивал разрешения, не интересовался, свободен ли стул рядом со мной – ставил перед фактом. И это меня ни разу не возмутило отчего-то, я лишь кивнула китайским болванчиком, недоумённо хлопая ресницами, пытаясь уложить в голове внезапную истину: надменный, как князь фениксов, Тимур Кострин не просто видел, где я сижу сегодня. Он знает о моём обычном месте. С чего бы?