- На лютне ты сам играешь?
- Что? - Датар, видимо, задумался и не слышал вопроса. - Что я
играю?
- На лютне.
Датар рассеянно кивнул:
- Да, немного.
- Можно мне?
Датар встал и скрылся куда-то в кухонный закут по ту сторону
печи. Потом появился оттуда со стареньким ободранным инструментом в
руке и ушел снова ставить чайник. Мем попробовал струны. Лютня была
еще жива, хотя ее лучшие дни давно миновали. Мем сыграл "Бархатные
башмачки", "Ветерок" и еще несколько мелодий из тех, что наиболее
любимы были лицеистами из Каменных Пристаней. Монах вернулся, сел
против него за стол и подпер ладонью подбородок.
- Слушай, а у тебя здорово получается, - через некоторое время
сказал он. - А петь ты умеешь?
- Умею, - сказал Мем. - Только у меня все песни про
любовь...
- Это ничего. Подожди-ка, я тебе дам другую...
Он залез в сундук и вынул из него удивительное чудо:
лютню-шестнадцатиструнку, белую, как молоко, и расписанную по краям
деки тончайшими красными цветами и травами. Струны у нее были не
жильные и не волосяные, а блестели, словно серебро, и колки были
сделаны в виде серебряных птичьих голов. Датар погладил ее вдоль
грифа и. перехватив изумленный взгляд Мема, пояснил:
- Если в храме и в моем доме было что воровать, так это ее. Это
здесь единственная ценность. Второй такой нет даже в Царском
Городе. Знаешь песню "Тихо сумерки спустились"? А "Снова слышу
голос твой" знаешь? Спой, пожалуйста... - и он протянул Мему свою
диковину.
"Вот так заслал меня Нонор", - с удивлением подумал Мем, однако
деваться было некуда. Музыку он любил, но, вообще-то, он всегда
считал, что монахи, даже такие молодые, подобными вещами не
интересуются, что жизнь их проходит в строгости, они только молятся
и им нет дела до городских песен про безответные страдания и
несчастную любовь. Мем прихлебнул остывшего вина и подправил на
белой лютне расстроенную первую струну.
После "Сумерек" из чулана неслышно появилась кухарка и села на
печной приступок. Вскоре пришел и Ошка. Откуда-то взялся еще один
кувшин с вином, сушеные финики, масличные и винные ягоды в
маринаде, большая, присыпанная тмином лепешка и вторая пара чашек.
И необычная компания стала Мему нравиться. С печальных северных
песен он перешел на столичные романсы, потом и вовсе на развеселые
вроде "Не зови меня с собой" и "Зачем печалиться напрасно". Мем не
был пьян. Наверное, он просто пообвыкся и перестал воспринимать
происходящее как из ряда вон выходящий случай. Он не предполагал
раньше, что, закончив службу в храме, монахи ведут себя так же, как
и друзья Мема по Каменным Пристаням. А, если подумать - ведь так
оно и должно быть. Если всю жизнь только молиться - разве научишься
понимать людей? Если же не умеешь их понять, разве получится хоть
кому-нибудь из них помочь?..