***
Это событие произошло два года назад.
По указке менеджера, который отвечал в команде за связи с общественностью, я, как послушный болванчик, дал интервью репортеру желтой газетенки. Маленький человечек с бегающими глазками хитро подглядывал на меня и шуршал листочками, выискивая нужный вопрос. Наконец он посмотрел прямо и спросил:
— Правда, что ваш отец сидел в тюрьме?
Вопрос ударил по голове, как молот по наковальне. Я растерялся, занервничал: это больная тема для нашей семьи, о которой родители вспоминать не любят. Этот момент и поймала камера. На фото я получился с перекошенным от злости лицом, оскаленным ртом и пальцами, сжатыми в кулак.
Дикий зверь, да и только. Нет, я, конечно, не пай-мальчик, но границы знаю. Не трогайте меня, и я никого трогать не стану.
Но не в этом случае.
— Какое это имеет отношение ко мне? — вопросом на вопрос ответил я, едва сдержав желание плюнуть и уйти, не прощаясь.
— Самое прямое. Пока вы играли в России, никому не было дело до вашей семьи. Но теперь команда попала в профессиональную лигу и очень хорошо поднимается. Репутация игроков — важный аспект коммуникации с зарубежными партнерами и прессой.
— Я всегда думал, что самое важное для спортсмена — его мастерство и навыки.
— Да-да, безусловно, но все же, не подскажите, за что ваш отец сидел в тюрьме?
Я покосился на менеджера, не зная, что ответить, но тот усиленно разглядывал свой маникюр. «Вот сволочь!» — мелькнула и пропала мысль. Складывалось впечатление спектакля, подготовленного заранее. Зачем Максу это надо? Чего добивается?
— Я не знаю, тогда был ещё ребёнком.
Ответил и отвернулся от репортера, показывая, что разговор окончен. Но тот не собирался сдаваться. Он забежал вперёд и снова встал передо мной, включив камеру.
— Куда же вы, Богдан? Мы не закончили. Я слышал, что из-за вашего отца в девяностые обанкротился металлургический завод. Папаша переждал в тюрьме лихие годы, а как вышел, сразу пошёл в гору. Неужели он перед арестом прибрал к рукам активы завода, а потом сделал их стартовым капиталом для своего богатства?
— Слушай ты, — злость, закипавшая в груди, уже рвалась наружу, я с трудом сдерживался, чтобы не вмазать этому журналистику. — Ты глухой? Мне в девяносто пятом было полгода. Я не знаю, что произошло в моей семье!