.
Как бы ни утвердилась в дальнейшем судьба шедевра (а спектакль «Вишневый сад» – шедевр), в час его появления театр ощущал несогласие автора и жил растерянно. Это словцо Чехова; тот рекомендовал знакомцу-петербуржцу задержаться с приездом: «думаю, не раньше масленицы наши актеры придут в себя и будут играть… не так растерянно…»[22].
В Москве «Вишневый сад» после премьеры ставили чуть ли не каждый вечер, успех был неустойчивый. В Петербурге принимали лучше, К. С. телеграфировал автору: «В труппе большой подъем. Я торжествую. Поздравляю». В той же телеграмме оценивал комплименты прессы: «Мало понимают»[23].
«Чехов на сцене московского театра предел совершенства, в смысле полного совпадения идеи и формы, в смысле соответствия замысла и воплощения. Не знаешь, где кончается Чехов и где начинается сцена. До такой степени одно дополняет другое, до такой степени одно соответствует другому». Д. В. Философов в «Петербургской газете» разговор о совершенстве сливал с разговором об исчерпанности мотивов и средств[24].
«„Вишневый сад»“ не дает, в сущности, каких-либо новых, неизведанных впечатлений. Все это, за немногими разве исключениями, Чехов показывал и в своих предыдущих пьесах»[25]. Юр. Беляев грубоват, как грубовата газета, где он печатается (суворинское «Новое время»), но и Зинаида Гиппиус, с ее изощренным умом, в журнале высоколобом («Новый путь», майский номер 1904 года), в сущности, также находит Чехова совершенным и остановившимся. Современный театр, пишет она, продолжит шествие без него.
Гиппиус и Максим Горький ненавидели друг друга стойко, равно как оба порознь ненавидели газету Суворина, но Горький о «Вишневом саде» писал то же еще жестче[26].
Станиславский так не думал. Но доискивался, откуда у других может сложиться такое впечатление. Доискивался, почему не рад спектаклю драматург. «…Мы осуждали себя за то, что не смогли с первого же раза показать наиболее важное, прекрасное и ценное в пьесе»[27].
В последнюю свою встречу с Чеховым Станиславский привозил автору новый макет: декорацию последнего акта «Вишневого сада» облегчали, покидаемый дом обретал прозрачность. Чехов в этот день рассказывал Станиславскому «канву своей будущей пьесы».
Станиславский пересказывал ее в интервью летом 1914-го.
Верил ли К. С. десять лет спустя после смерти Антона Павловича, что тот мог бы осуществить замысел, которым делился? «Он мечтал о новой пьесе совершенно нового для него направления… Судите сами»