Самоубийство Кларенса завершило уничтожение идеализированного образа отца. Хемингуэй оказался достаточно трезвым, чтобы сказать устами Роберта Джордана из романа «По ком звонит колокол» (1938): «Я никогда не забуду, как мне было гадко первое время. Я знал, что он cobarde. A ну-ка, скажи это на английском языке. Трус. Когда скажешь, сразу становится легче, и вообще ни к чему подыскивать иностранное слово для сукина сына. Нет, он не был сукиным сыном. Он был просто трус, а это самое большое несчастье, какое может выпасть на долю человека. Потому что, не будь он трусом, он не сдался бы перед этой женщиной и не позволил бы ей заклевать себя».
Воспоминания об отце выбивали его из колеи, «он понимал своего отца, и прощал ему все, и жалел его, но чувство стыда в себе побороть не мог».
В школе Эрнест был неплохим учеником. Но в гораздо большей степени, чем успехами в учебе, его годы в средней школе Оук-Парка были отмечены первыми шагами в писательстве. В литературном журнале лицея «Табула» он опубликовал свои первые рассказы, в том числе «Суд Маниту». Кроме того, Эрнест входил в состав редколлегии газеты «Трапеция», куда он каждую неделю писал стихи и спортивные репортажи, выдержанные в сатирическом стиле Ринга Ларднера[7]. В дополнение к этим первым литературным эссе Хемингуэй очень много читал, практически заглатывая книги целиком. Шекспира для начала, потом – Диккенса, Стивенсона. А еще – «Следы африканской дичи» Теодора Рузвельта, своего героя, фигуры, созданной его фантазиями о совершенном человеке. «Он стоит в основе не только популярного имиджа ковбоя, переросшего свою изначальную функцию пастуха коров, чтобы превратиться в икону, но также и всего американского духа, в котором переплетены протестантские ценности, противостояние с природой и национальная идентичность»[8]. Все это, похоже, уже привлекало молодого Хемингуэя. Тем не менее, пожалуй, больше других поразили его Киплинг и Твен. «Вся современная американская литература вышла из одной книги Марка Твена, которая называется «Гекльберри Финн», – скажет он позднее, отдавая очень простую, но максимально эффективную дань создателю «Тома Сойера».
Хемингуэй, хоть и был очень прилежным учеником, больше всего любил спорт. И если в его футбольном таланте еще можно сомневаться, то он точно был отличным пловцом и большим любителем бокса. Комплексуя в течение многих лет по поводу своего небольшого роста, из-за которого ему приходилось выслушивать насмешки товарищей, Эрнест прибавил 20 сантиметров за три месяца в течение лета 1914 года. Уверившись в своих силах, он тут же начал провоцировать своих недавних «палачей» в поисках долгожданной мести: «Один тип из нашей команды давал мне взбучку в раздевалке каждый день в течение двух лет, но после того, как я стал таким же большим, как и он, я хорошенько взгрел его, и это навсегда остановило его атаки»