К Грише и Филе подсела раздобревшая, одновременно малокровная девица. Вторая, более стройная и прыткая, тут же совсем рядом сговаривалась растроганно и увлеченно с явно не очень требовательным прохожим. Грузная девица подсела именно к Грише, а не к Филе. Именно в Грише она почувствовала особо щемящую тоску, за которую тут цепляли клиентов. Друзья не выказали рьяной тяги к покупной любви, что девица приняла вполне философски.
– А почему ты не хочешь? – обратилась она вдруг не к Грише, а к Филе.
– Мое сердце принадлежит другой, – объяснил вполне высокопарно Филя.
– Ну и что? – разумно спросила девица.
– Как что? – не понял весело Филя.
– Какое это имеет значение? Я же не претендую на твое сердце, сейчас разговор о другом, – рассуждала девица.
– Знаю я вас, – ласково отмахнулся Филя, – у вас все наоборот, у дам. Вы вроде о другом, а сами всегда метите в сердце, в самую его середку.
Девица глянула на Филиппа неподобающе преданно.
– Я готова с тобой пойти бесплатно, – пояснила она.
– Я очень благодарен. Проблема в том, что я не готов, – уточнил Филя.
– Еще не готов? – уточнила девица.
– Пока нет, – ответил Филя.
– Как знаешь, – сурово опечалилась девица. – Только это: вы, ребята, не садитесь больше на эту скамейку, если не за услугой пришли. Тут особое место.
Ребята уяснили, встали, пошли прочь.
– Всегда так, – мрачно произнес Гриша. – Клюют на меня, а идут потом с тобой.
В отваге Гриши Настова ревновать к дешевой путане – его высокое нравственное чувство и его атомарная мелочность. Отвага, высокое чувство и мелочность толкнули его в дальнейшем к опыту сдельной любви. Стало трошки колбасить, объяснялся Настов после Клёнову. Упомянутым выше способом, а конкретно – через таксистов, он пригласил – а жил, как и Филя, один, – заблаговременно по-джентльменски постирал носки в раковине, надел мокрыми, по зиме в мокрых носках через таксистов позвал к себе не женщину. Он не решился позвать к себе женщину, у него к женщине от юности установилось ломкое и намаянное, как черная ветка, отношение. Клёнов сразу после их отчисления из училища показал Настову свою тогдашнюю Дарью, счастье с которой настолько Клёнову казалось абсолютным, что он счел уместным ознакомить с ним и завистливых друзей своих. Дарья по молодежному состраданию и компанейскому укладу не обошлась относительно Гриши без подруги, синие глаза которой словно светили целебным синим электрическим светом, синий свет облекал всю безупречную, понурую и удлиненную, как вечерняя тень самой Дарьи, фигурку подруги, будто бы она медсестра, ласково включившая в палате кварцевание. Настов вмиг почувствовал себя хворым и полностью преданным в прохладные, как свежий градусник, пальцы. Поистине же бедственным для Настова стала очевидная ответная приязнь, удручившая, растрогавшая его до полного ожесточения. Настов сам был синеглазый, в свечении своих глаз высился, как голубая канадская ель. Союз угрожал чрезмерным совершенством, предосудительной чистотой породы, как у великолепных и редких животных. Чтобы не как у животных, а сложилось как у людей, Настов затрепетал, изломался сразу внутренне, почернел. На пороге своей квартиры исказился так, что явно не из пугливых девушка тем не менее от порога отпрянула, и превратившийся в спрута Настов не нашарил ее щупальцами в перегоревшем свете захламленного тамбура перед квартирой. «Мы, типа, дублеры нашего Филька и вашей Дарьи. Чтобы им не так стремно было, мы должны их синхронно дублировать. Давай и представим, что мы – это они, и оттянем по самое не могу, чтобы им мало не показалось. Они пусть играют в любовь, строят радужные планы, мы же будем друг дружку разделывать и жарить на кухонном столе до полного угара!» – скрежетал он, шаря щупальцами… «Не напоминай мне об этом уроде!» – потом требовала подруга в ответ на участливые вопросы Дарьи.