– Не ходи к ней, только напрасно потратишь время, – предупредил
его начальник стражи. – Августа на несколько дней отправилась в
Аримин. Так что во дворце ты застанешь разве, что ваятелей и
художников. Они переделывают альков, и твое появление будет
некстати. Лучше отдохни с дороги, развейся. А когда августа
вернется в Равенну, я немедленно дам тебе знать.
Слова приятеля заставили Аэция обернуться.
– Хм… Приятно видеть, что ты не скурвился на этой должности как
другие, – сказал он, немного помедлив, и добавил с улыбкой, как
бывало в старые времена. – А вот вино у тебя в бочке все-таки та
еще дрянь.
Усыпальница Констанция Феликса. Вечером того же
дня
Аэций пришел сюда один.
Для тех, кто спускался в усыпальницу, при входе оставляли
зажженный факел. Аэций вытащил его из бронзового кольца и осветил
ступени. Их было тринадцать, гладких и скользких после дождя,
недавно пролившегося над Равенной.
Аэций медленно спустился вниз. Толкнул тяжелую тугую дверь, за
которой простирался богато украшенный погребальный зал. У дальней
стены, покрытой от пола до потолка прекрасной мозаикой, на
небольшом возвышении белел саркофаг. На саркофаге возлежали
мраморные фигуры Констанция Феликса и его жены. Приговоренные вечно
смотреть друг на друга они казались застывшими слепками живых
людей. На бедре у мраморной девы сидело её не рожденное дитя.
Ваятель изобразил его в виде кудрявого ангела…
«Приветствую тебя или твой дух. Того, кто меня может услышать»,
– мысленно обратился Аэций к фигуре, изображавшей Констанция
Феликса. – «Перед мертвыми принято каяться. Наверное, лучше это
сделать сейчас, чем когда-нибудь потом. Твоя жена обвинила меня в
убийстве, но ты ведь знаешь, что я этого не делал…»
Аэцию послышался какой-то шорох. Он обернулся, чиркнул в воздухе
факелом, чтобы как можно полнее осветить погребальный зал, но
никого не увидел и вновь обратился к Констанцию Феликсу, словно тот
находился где-то поблизости и мог услышать его мысленную
исповедь.
«Я знаю о том поручении, которое дал тебе император Феодосий.
Все это время ты пытался выяснить, какие тайные отношения связывают
меня со скифами. Почему они всегда помогают мне и по первому зову
присылают войска. Ты удивишься тому, что услышишь, но скрывать не
имеет смысла. Всю свою юность я провел в заложниках у врагов
Империи. Это старый военный обычай. В заложники отправляют
отпрысков римской знати. Их пребывание у врага гарантирует
соблюдение мира. Но кто же, по доброй воле, отдаст свое собственное
дитя? Для этой цели найдут подходящего обликом мальчика-сироту и
выдадут его за сына какого-нибудь вояки, имя которого на слуху. Так
было и со мной. Меня усыновил магистр конницы Гаудентий и отправил
в заложники. Сначала к королю торингов, а потом к предводителю
скифов Ульдину. Торинги не заметили подвоха, хотя моей матерью
называли некую знатную римлянку Италу. Италию, проще говоря. А
Ульдин догадался, кто я на самом деле. Он мог бы меня убить или
отослать обратно, но вместо этого разговаривал со мной как с
равным. И знаешь, о чем он спросил? Хочу ли я стать таким же
правителем, как он. «Земля, на которой мы живем, когда-то была
едина, но потом её разделили на части и засеяли ненавистью и
враждой», – сказал он мне. – «Стань на ней истинным правителем.
Тем, кто устанавливает мир и порядок, а не сеет вражду и смерть».
Слова Ульдина захватили меня. Он умел убеждать. Каждое его слово
звучит у меня в голове, словно сказано только вчера. Ульдин доверил
мне во владение реку Данубий, что течет на запад Империи. Другие
его сыновья, а он называл нас именно так, получили реки на севере и
на востоке, ведь реки – это нити, что сплетают землю воедино. С тех
пор я один из тех, кто служит миру, а не войне. Останавливать
войны, которые начинают другие – в этом мы поклялись на своих
мечах. Перед смертью Ульдин наказал нам всегда помогать друг другу.
Вот почему мне по первому зову присылают войска…»