Сама школа не оставила у меня положительных эмоций. Из-за переезда мы потеряли месяц учебы, пришлось догонять, а учиться откровенно не хотелось. Все было мне чужим – и шумный класс, составленный из разношерстной, случайно собравшейся детворы (включая даже трех мальчиков – армян с фамилиями Ханжиян, Маркарян, Газазьян), и учителя на час, и даже сосед по парте, который не то, чтобы чем-нибудь помочь, а напротив – заведомо ложными подсказками пытался сбить меня с толку. Кончилось тем, что я заболел крупозной пневмонией и две недели провалялся дома в ознобе, под тремя одеялами.
И, тем не менее, я умудрился еще раз влюбиться, – если считать тот случай в детском саду. По натуре я вообще человек влюбчивый, но храню это про себя. На сей раз моей избранницей была отличница нашего класса Инна Карпова, дочь какого-то местного начальства – это была невысокого роста ладная, чистенькая, белокурая девочка, которая немножко картавила и дружила с моей Ритой. Каким-то образом Рита узнала о моих тщательно скрываемых чувствах и все рассказала Инне. И, когда та приходила к нам домой, они начинали надо мной потешаться, обзывая «женихом». Я уходил из дома и где-нибудь шатался до вечера.
Примерно в это же время неожиданно встал передо мной национальный вопрос. В Кокчетаве, – во всяком случае, в детсадовской и школьной среде, – этот вопрос никогда не возникал, хотя среди эвакуированных было немало евреев. К этому времени я уже знал, что чем-то отличаюсь от своих сверстников, но отличие это представлялось мне несущественным, чисто символическим. А здесь произошло следующее. Выходя из класса на перемену, я столкнулся с другим мальчиком, который меня толкнул. Я, в свою очередь, толкнул его. И тогда он ударил меня в лицо. Удар был не сильным, но привел меня в изумление: до этого момента, да и позже, я никогда не дрался. Бороться случалось, и бороться я любил. Но как можно ударить человека, тем более в лицо, если ты не испытываешь к нему не то, что ненависти, но и просто вражды?
Я растерялся и ушел в другой, пустующий класс. Через некоторое время туда же зашел мой обидчик, как бы с добрыми намерениями. Он стал мне объяснять, как взрослый ребенку, что я – еврей, а потому – не равен остальным ребятам, и мое место – в заднем ряду. И я это должен знать. А так он ничего против меня не имеет и пришел мириться. Это был первый серьезный разговор на национальную тему; больше никто и никогда так откровенно со мной не беседовал. И это произвело впечатление. Я стал ощущать себя неким «гадким утенком».