– В Париже, конечно, на улице Фрошо. Неужели вы не узнали меня? – Узнал. – Я смотрел на Жанну и видел, как напитавшись парижским жарким солнцем, льющимся в распахнутые окна, и теплом, оживают ее нежные щеки и наливаются румянцем. – Вы – Жанна Самари, актриса. Вас любил весь Париж, Александр Дюма-сын, встретив вас однажды в салоне мадам Шарпантье, если мне не изменяет память, сказал: «Ну и глазищи же у вас, Жанна! Так и подмывает их выколоть!»
Жанна расхохоталась.
– А ведь вы в то самое время были, кажется, влюблены в Ренуара…
– ТС… Мадлен идет.
Вошла служанка Мадлен в голубом платье и внесла блюдо с цыпленком.
– Странное дело, я захотел есть… Я так давно не испытывал никаких желаний, что теперь, попав к вам, просто не узнаю себя…
– Все пройдет! Выпейте еще вина, попробуйте этот восхитительный сыр, а эти чудо-пирожки! Это же знаменитые пирожки из кондитерской Эжена Мюрера – коронное его блюдо и любимое лакомство Ренуара и Писсаро, Сислея и Моне, я уж не говорю о зануде Шанфлери и докторе Гаше.
– Жанна, расскажите мне о Ренуаре. – Он жил здесь, – вздохнув, произнесла Жанна и замолчала. Потом, сощурив погрустневшие глаза слегка улыбнулась, вспоминая что-то. – Да, он жил совсем неподалеку от меня. Приходил работать над моими портретами, но тогда я не могла посвятить ему больше двух часов. У меня же была целая куча дел! И к портнихе нужно было на примерку, и в театр на репетицию, да и к этой… Шарпантье…
Жанна с легкостью соскользнула с диванчика и подошла к окну.
– Скажу правду, хоть мне и грустно от этого: к сожалению, Ренуар любил только свои кисти и краски. А вот мне видел лишь натурщицу. Как вы думаете, могла с этим смириться? Я, у ног которой был весь Париж?
– Но разве не ему принадлежат слова, обращенные к вам: «Что за кожа! Право, она все освещает вокруг… Настоящий солнечный луч!»
Что с того? Иногда мне казалось, что он как вампир пьет из меня мой румянец и здоровье. Он уходил, а мне становилось как-то не по себе… Ну и вскоре мне все это надоело. Я стала пропускать сеансы. А он как раз готовился к выставке в Салоне. Переживал. Его протеже, мадам Шарпантье, чей портрет тоже должен был выставляться, все успокаивала его, говорила, что его полотна повесят в самом выгодном свете… И знаете, чем все кончилось? – Жанна вернулась к столу, оторвала крылышко цыпленка и усмехнулась: