Я сочувственно киваю. Да, непорядок! И общество ворья мне
опостылело до поросячьего визга.
Капитан не обращает внимания. Он рассматривает листики моего
дела, ту часть, что пришпилена к тюремной «истории болезни».
- ЧеСеИР… Ага – недонесение. О чем же ты, паскуда, умолчал?
Небось, отец готовил поджог в паровозной депо?
Вопросы падают один за другим, поставленные жёстко, пусть не
слишком благозвучно. И косноязычно. Едва успеваю отбрехиваться.
- Трищ капитан, разрешите, я его спрошу, - суетится
лейтенант.
Тот кивает, и мне в торец влетает первая зуботычина. Пока –
предупредительная. Отчаянно кручу головой, молюсь истово: не знал
ничего об отцовских делах, гражданин начальник, иначе бы как Павлик
Морозов…
Стенания прерываются ударом. И как по заведённому: вопрос –
удар. Аккуратно лупит, не калечит. Я, как и многие другие в
допросных подвалах, мучаюсь с выбором – сказать товарищам с синими
петлицами некие слова, побои прекратятся. Но…
- В Москве доработаем, - останавливает коллегу капитан. – Давай
Мюллера.
В пенале холодные стены. К ним мучительно приятно прижаться
после допроса. Так коротаю время, пока в клетуху не возвращают
Фашиста.
Облик его, до того бесцветный, что прошёл бы мимо него на улице
– не заметил, теперь расписан палитрой сумасшедшего художника.
Трогаю свои распухшие губы. Боюсь, выгляжу не лучше.
- Я здесь не вынесу…
- Вешайся.
- Теодор! – немец наваливается на меня, словно в порыве похоти,
и яростно шепчет на ухо. – Они говорили… Нас отправят в Москву.
Нужно бежать по пути!
- Отвянь, а? Выход отсюда один – оттрубить от звонка до звонка и
откинуться.
- Меня обвиняют в шпионаже! Могут и в расход. Вам просто
говорить, статья-то уголовная!
Тут и огорошиваю его, что сам хожу под пятьдесят восьмой, только
не кричал об этом на каждом углу. В транзитке и пересылке катит,
дальше тихариться бессмысленно. Опытные говорят – в лагере на
перекличке зэк называет статью.
- Майн Гот! Вот почему вас тоже в Москву…
Мы снова шагаем по тюремным коридорам, впереди маячит узкая
спина с влажным потным пятном на рубахе. Ночью он прижимается
губами к моему уху, и неожиданно всё меняется.
Сокамерник говорит на современном немецком, что учили в школе, а
не архаичном наречии фольксдойче. Главное – тон другой. Ещё час
назад мужчинка был никакой, камерная шестёрка, даже имя его «Ганс
Мюллер» в Германии звучит как «Иван Петров» в России. Сейчас слышен
тихий голос человека, привыкшего командовать и ожидающего
повиновения. Я раздражённо его одёргиваю.