, что угодно, – она способна разрушить все, в том числе любовь. Держись от нее подальше, Фрэнсис Дрейк. Держись от нее подальше.
Его мать могла многое сказать о воде; она могла сказать многое об очень многих вещах, но не о его отце. Только то, что у него были синие глаза, он был моряком и он к ней не вернулся.
К тебе не вернулся моряк синеглазый,
Наверно, тебя и не вспомнил ни разу,
та-дам!
Дрейк откупорил бутылку джина. Сделал первый большой глоток и скорчил гримасу.
Как его звали, мама?
Хватит уже вопросов.
Как звали моего отца?
Счастливчик.
Это имя или прозвище?
Другого у него не было. А теперь спи.
Из трубы в реку сливались отходы с ближайшей тепловой станции; над городом плыла дымка испарений. Или то был смог, он не мог судить наверняка, но в любом случае все огни казались мутными и расплывчатыми. Знакомые краны на противоположном берегу замерли в меланхоличной неподвижности, как утомленные старцы, безучастно взирающие на город. Дрейк снял плащ и, подстелив его, уселся в тени под стеной склада. Этот мир был насыщен влагой, которая пробирала Дрейка до костей, как и воспоминания. Он поднес бутылку к губам. И вот уже он видит свою маму, бредущую сквозь туман по этому самому берегу. Ему одиннадцать лет, и он слышит, как мама зовет его отца, так и не вернувшегося домой. Он слишком юн, чтобы разобраться в происходящем, но он никому об этом не говорит из боязни, что маму упрячут в психушку. Целый месяц она вот так приходила к реке и звала. Потом однажды утром она не пробудилась, и мир уже никогда не вернулся к прежнему состоянию.
У нее было слабое сердце, сказал доктор.
Но Дрейк знал, что ее сердце вовсе не было слабым. Оно было просто слишком тяжелым и разорвалось под собственной тяжестью.
По мосту проехала повозка из пивоварни – он опознал ее по цокоту копыт, эхом доносившемуся сквозь дымку. Дрейк допил остатки джина. Пошатываясь, поднялся на ноги и швырнул бутылку в черную воду. Проследил, как она всплыла горлышком вверх и вскоре скрылась, уносимая течением в сторону Силвертауна, Уоппинга и далее в открытое море. Он совсем обессилел. Черт, да он был попросту пьян; в желудке как будто горел костер. Он двинулся в обратный путь – к уличным огням, к трезвому кафедральному величию Святого Павла, к холодной ночлежке с кричаще яркими хризантемами над кроватью.