Consummatum est: смысл человечества выводим не извне, а изнутри его бытия – через фиксацию капитальных для него ценностей. К ним, как минимум, относятся продление существования и обретение совершенного существования. Тематизация предмета подводит к убеждению: нетрадиционная метафизика оказывается не только антропологичным, но и аксиологичным знанием; in puncto puncti, она является универсальной теорией ценностей жизни. Так как ценность человечна, лишь интенция на человеческую ценность делает жизнь ценной; ценность жизни – в воплощенности в ней фундаментальных социальных констант: гуманитарных символических абсолютов.
Цена, смысл, назначение человечества (истории, культуры, общества) уясняются погружением в стихию актуального вершения жизни, устроения сущего. Смысл бытия – само бытие. Оно, быть может, трудно выносимо – неизвестность самопроизвольности вселяет ужас, но этот ужас все-таки предпочтительнее кошмара неизбежности существования. Лучшее и худшее в нас – не от запрограммированности, а от нас самих. Наш бог – бег. Не по проторенной колее, тем не менее и не как попало, – с оглядкой на разумное, доброе, вечное, посеянное в веках, – осуществляем мы бег свой в незнаемое грядущее.
«Живешь, смотришь на людей, и сердце должно либо разорваться, либо превратиться в лед», – печалился Шамфор. Ламентация лишается привкуса драматического, если представить, что дело человека связано с его назначением. Такой поворот требует принятия базового рамочного условия в качестве предпосылки размышления. Разумеется допущение унитарности всемирно-исторического процесса.
Если руководствоваться единственно приемлемой для нас сравнительно-аналитической точкой зрения и выводить назначение человечества из самого факта человечности, объективного существа человека, надлежит перво – наперво оговорить исходное. Исходное же – двуединый вопрос единства истории и ее факторов. В отношении первого признаем: мы – последовательные, убежденные адепты естественноисторического монизма. История едина; ее унитарность – в объективно-эволюционном происхождении. В отношении второго уточним: опять-таки мы остаемся апологами естественноисторичности. Говоря откровенно, нам никогда не была близка вероучительная схема Августина-Ясперса, усматривающая единство истории в мистериях творения богом человека и грехопадения. Сверхъестественное наделяет смыслом, означивает нечто лишь для субъекта, потерявшего вкус к разуму. Те же, на кого не действует фидеистическая установка, принимают в расчет мир не как фантазм, но как данность.