Она чудом удержалась на поверхности, едва не став очередным черным проколом. До сих пор перед глазами стоят синие ладожские льды и два живых факела – горящие мужские руки. Шофер Анатолий, зажавший зубами собственный валенок, чтоб замуровать свой же животный стон, обнимает пылающими ладонями задохнувшийся от мороза движок полуторки. В машине, заглохшей посреди озера, продукты для умирающих от голода ленинградских детей. Анатолий пытался разобраться с поломкой, да ладони намертво приклеились к жадному металлу… Другого способа отогреть мотор он не нашел. Крикнул: плесни соляры из бидона! И сам – зубами – зажег спичку…
Запах паленого мяса забивал тошнотой нос, вырываясь наружу прогорклым спазмом. Она безумно хотела ему помочь – заставить мотор ожить! Горели руки, она горела вместе с ними, тоже превратившись в факел. А потом совсем уж из последних сил заглатывала в себя невыносимую боль Анатолия, чтоб тот смог довести машину. Дети, которым они везли продукты, выжили. Анатолий – нет. Умер в госпитале от гангрены. Она, отдав той ночью все силы до последней капельки, беспамятно провалялась несколько месяцев в рыбацкой избушке у ветхого дедка, отпоившего ее неведомыми кореньями. Дедок не дал ей умереть в ту ночь, потом вернула к жизни Ладога, хорошо помнившая ее первый юный приход.
После войны полотно городской души пришлось долго и трудно штопать, чтоб не разъела, поганя ржавой злобой, вездесущая нечисть. Приходили новые души, много, но – сплошь неопытные, как она сама когда-то, не знающие города, еще не умеющие его любить. Любовь придет, как за ночью утро, безусловно, но это – время, а пустот расплодилось столько, что заделывая, приходилось одновременно обороняться от их же яростной ненависти.
И в войну, и до, и после – всегда – первыми гибли те, кого поражал страх. С людьми – понятно. Их страх – от неведения. Строго ограниченная задача, строго ограниченное знание. Когда твердо уверен в существовании границы, но не предполагаешь, что за ней – страшно. Но такие-то, как она, знали все доподлинно! И зачем здесь, и насколько, и что ждет. Чего бояться? Тем не менее, некоторые будто заглатывали внутрь дозу этой земной заразы. То ли чересчур очеловечивались, то ли… Уставали, как она сейчас? И чтобы поскорее вернуться, добровольно принимали этот яд. Как умудрялись? Страх не положен по статусу, исключен из богатейшего арсенала информации, которым они снабжаются перед приходом. Страха нет, да. Но печаль и тоска разве лучше?