Это был кошмарный и длительный период мучений Воронина. Он писал все лето и осень, писал сирень и подсолнухи, георгины и астры: как только краски холста высыхали – от картин пахло помойкой. Он перестал писать у себя в студии на третьем этаже, перебрался в гостиную на первый – результат тот же.
В ноябре он работать бросил и запил, чего с ним не случалось уже много лет. Он болтался по друзьям-художникам, ночевал в их мастерских, и внутри у него было полное опустошение, и не думалось даже о работе. Сколько это могло продолжаться – неизвестно, если бы не попал он однажды в новую мастерскую, которую дали молодому художнику, только выполнившему важный городской заказ. Высокие пятиметровые потолки, широкие большие окна, белые стены и простор: никаких безделушек и мусора. Воронин удивился, и его осенило.
Всю зиму он делал ремонт в своей мастерской: вытащил на свалку весь хлам, положил на пол новый ламинат, выбелил стены и потолки, развесил новые бра для подсветки. Позвонил он мне в апреле:
– Приезжай на новоселье.
Я никогда в жизни не видел такой мастерской: светло-лимонные полы, белоснежные стены и потолок, новый стеллаж с двумя десятками чистых холстов на подрамниках, два мольберта, три стола и три стула. Я стоял и молчал. Воронин тоже долго молчал, пока не сказал:
– Пойдем погуляем в лес. Подумаем о будущем.
Лес начинался сразу за поселком, в котором проживал мой друг-художник. Был конец апреля, птицы пели, земля была еще сырая, и в ложбинах лежал снег. Я подозревал, что мой друг повел меня в лес не случайно – было видно, что он что-то высматривает. И действительно, на симпатичной лужайке он увидел то, что искал. Это были подснежники, синие, пушистые подснежники, которых было много.
– Вот, собирай! – сказал он мне, и сам нагнулся и как-то спешно стал рвать цветы, пока не образовалась у него целая охапка.
Дома он засунул свой букет в большую фарфоровую полоскательницу от кузнецовского старинного сервиза и начал работать. Я сидел рядом и наблюдал за ним: Валера работал с какой-то жадностью, азартом, и в то же время ничего в нем не изменилось, в манере работы. Только когда я захотел закурить, он сказал мне как-то резко: «Выйди, а то табаком будет пахнуть». Когда я вернулся, мастер закончил писать букет и, лукаво посмотрев на меня, попросил: