Придерживая левой рукой живот, девушка неуклюже попыталась встать, но вновь была опрокинута на землю пинком второго полицая, к ногам которого откатился выпавший из ее рук небольшой оцинкованный бидончик. С размаха ударив по нему ногой и отбросив метров на двадцать по улице, предатель указал пальцем вслед и злобно зарычал:
– Фас, жидовка, фас!
Беспомощная растерянность уныньем овладела ее душой, а осознание неспособности противостоять совершаемому над ней насилию равно, как и повлиять на безразличие толпы, довели до горького отчаяния. Она была слишком слаба против этой грубой физической силы, и ее слабость не вызвала почти ни у кого даже обыкновенного сострадания. Никто не смог или не захотел заступиться за нее. Она вскочила и побежала прочь, рыдая от жестокой обиды и несправедливого унижения. Мне было жаль ее, но сделать я не мог ничего.
Полицай выпрямился, расправил плечи и победной походкой прошелся вдоль казавшейся равнодушной толпы.
– Эх, попалась бы она мне в другом месте… а то, на улице несподручно, – вызвав у некоторых одобрительные ухмылки, бахвалился он.
Отстояв, наконец, очередь и получив положенное молоко, мы с Генкой свернули на обозванную теперь улицей Адольфа Гитлера бывшую Большую Бердичевскую и направились к нему домой, мысленно представляя горячие оладушки бабы Гали. У палатки, где до войны торговали живой рыбой, краем глаза я заметил женщину, возле которой крутились трое ее детей. Осторожно, чтобы не пролить, она переливала молоко из своей крынки в бидончик беременной девушки. Той, которую так унизительно изгнали из очереди.
«Хоть одна добрая женщина нашлась, – подумал я и пристыженно отвел глаза, – а ведь я тоже мог так поступить!». Но они были уже далеко, а мы вышли на центральную площадь.
Было довольно рано, около семи. Людей на площади почти нет, и только два полицая скучают неподалеку, не зная, чем себя занять и к кому придраться.
– Эй, малые. Давайте-ка сюда! – крикнул один из них, жестом подзывая к себе.
Я знал его. Молодой головотяп и халамыдник, вечно задиравший всех, кто слабее его. Околачиваясь у нашей школы, он сшибал мелочь у малышни и без разбора отвешивал тумаки налево и направо. Его даже чуть было не посадили, но внезапно начавшаяся война уберегла от тюрьмы. Ему было лет восемнадцать или около того. Высокий и худой. Презрительно поднятая вверх губа обнажала редкие, гнилые зубы. Казалось, две спички могли уместиться между них. Хотя, может, и одна.