– Видишь,
каково? – говорил он Максиму, приосанившись. – А знаешь, отчего?
Оттого, что я ни о чем не беспокоюсь. Чего понапрасну сердце себе
волновать? Что Богу угодно, то и будет, а чего не угодно – того не
будет.
Но Максиму
эту науку постичь никак не удавалось. Все он волновался: попадет
или нет? Покажет или не покажет себя искусным стрелком? Заслужит
или нет от Варлаама похвалу? Оттого руки его слегка подрагивали, да
и плечо иной раз дергалось сильнее нужного, и пуля сызнова уходила
куда-то в кусты.
После этого
Максим с горечью думал, что легко отцу Варлааму, одинокому старому
обжоре, ни о чем не волноваться. Что ему, в самом деле? Жизнь свою
прожил, а теперь нет у него ни печали, не воздыхания. Впрочем,
должно быть, он и всю жизнь таким был: ел, пил, балагурил, ни о чем
не задумывался.
– Что же,
ты никогда ничего не боялся? – спросил он как-то
Варлаама.
– Отчего ж?
– ответил тот. – Раньше много боялся. Боялся, что жена разлюбит.
Боялся, что приход отберут. За детей тоже боялся, что с ними что
случится. Еще боялся, что по миру пойду, есть будет не на что. Ну,
а теперь чего мне бояться?
Призадумался над этим Максим. Если этак рассудить, то
ему, одинокому сироте, выходит, тоже бояться особенно нечего?
Однако же, отчего-то у него, все равно, так, как у Варлаама не
выходило. Как станет стрелять – так обязательно о чем-нибудь да
переживает.
***
Иной раз
Максиму учение давалось очень тяжело. До того тяжело, что думал он
бросить все, послать к чертям собачьим и Фрязина, и Мину с его
мучительской наукой и отправиться самому по белу свету или пристать
к какой-нибудь обители. И то сказать: он грамотный, может книжником
сделаться. Почетное дело: сиди себе в тихой келье, шелести бумагой,
пиши летопись или своди келарю его цифирь. Куда как лучше, чем
свинцовой чушкой махать, тем более, когда тебя к настоящему делу не
подпускают.
Время от
времени Фрязин уезжал из Воскресенского, когда призывал его
кто-нибудь по делу. Как говорил мина, раньше так часто их не
тревожили, а в это лето – словно с цепи сорвались упыри. Всякий раз
Максим просил Фрязина взять его с собой.
– Нет, не
возьму тебя пока, – отвечал тот неизменно, а однажды прибавил, что
не хочет, чтобы Максим примеру прочих последовал.
Максим
тогда стал его расспрашивать, про каких это еще прочих он говорил,
но тот ничего не отвечал, только мрачнел челом и
отмахивался.