Неожиданно ударили те звонкие зоревые утренники, о которых говорил Федор.
Свежо и молодо было на подсушенном морозцем берегу. Ретиво взвизгнула на мерзлой сосне пила, и белые опилки веером полетели к черной скуле катера.
Стрежнев только успевал прикладывать к гладко-желтому боку сосны мерку. Федор нажимал на пилу, а Семен ногой придерживал бревно…
Все было кончено за каких-нибудь полчаса, еще коров не выгоняли на том берегу.
– Вот, это повеселее, – сказал Стрежнем, с чувством заслуженного отдыха садясь на катыш. – Давай теперь уж и топоры. Глядишь, скоренько и зарубы сделаем.
Федор отложил бойкую пилу, не спеша положил на катыш рукавицы, попрекнул:
– А вы ехали, о чем думали? Игрушки играть за двадцать верст притащились?..
– Да забыли впопыхах-то. Ведь собирались как!.. Не дал оглянуться, бегом отправил… – сказал Стрежнев.
Федор, осознавая свою заслугу, довольный, что пила сегодня не дала чиху – завелась сразу, не опозорила своего хозяина, – с достоинством принялся ругать их, но вдруг закончил:
– Конечно, дам! Пойдем кто-нибудь, чай, не маленькие, гвозди рубить не станете.
За топорами собрался Семен. Он молча взвалил на свой горб пилу и, не оборачиваясь, потащил ее поперек грив к брандвахте. Федор прогуливался сзади, налегке – этого ему как раз и хотелось.
На брандвахте нашлось два топора, но один был с завалом и в мелких зазубринах. Пришлось точить.
Федор, нажимая крепкой рукой на обух топора, вспоминал жену. «Это она, больше некому! Хорошо, хоть свой схоронил, а то бы и этот… Ох, народ!., только и гляди. Вот опять заявится. Хоть под замком держи!»
Семен не останавливался и не слушал. Крутил и крутил рукоятку точила. Размеренно, долго, как машина. Работник он был безотказный. А Федор все ворчал, иногда щупал жало большим пальцем и вновь опускал лезвие на край точила.
* * *
Верно говорят: «Глаза страшатся, а руки делают».
Теперь они сидели на берегу и не спеша потюкивали топорами, подгоняли зарубы, выкладывали всяк свою клетку, метили короткие бревнышки, чтобы потом на месте, под катером, сразу без задержки можно было отыскать «родной», по зарубе катыш.
К Стрежневу незаметно опять пришло доброе ровное настроение: и топор был хорош – а во всяком инструменте Стрежнев знал толк, он не только плотничать, а и столярить мог – и бревна хороши, ровные – сам выбирал. Да и ругать их теперь было не за что. Да и некому. Линейный еще пропадал в затоне, а главный тоже больше не появлялся. До катера ли ему!