В горло полилось что-то горячее.
И сладкое.
Настолько сладкое, что боль отступила, и Миха даже почти
вспомнил, кто он есть.
— А теперь повторяйте за мной. Нам удалось получить его истинное
имя, хотя он и сопротивлялся, но мои помощники знают свое дело.
Миха жадно облизал губы, хотя что-то подсказывало, что не стоило
вот так доверять ублюдку.
Ублюдкам.
Над головой зазвучал голос. И слова, им произносимые, были
незнакомы. Но слова эти зачаровавывали. Миха слушал. Один
голос.
Другой.
Слушал и… имя так и не назвали. Странно.
Простое ведь.
Тягучие голоса труб проламывали утренний туман, разрывали его на
клочья, которые все одно не спешили таять. Цеплялись за острые
шпили. Расползались по крышам, по стенам, и только после падали на
мощеные белым камнем дороги.
И следом за туманом таяли прочие звуки.
Великий Мазатлан, Благословенный город, замер за мгновенье до
удара гонга, который возвестил бы начало нового дня. И вот,
облаченный в белые, знаком траура, одежды, Верховный жрец поднялся
на вершину пирамиды, воздел руки к солнцу, испрошая поделиться
милостью своей. На выбеленном предрассветном небе еще поблескивала
звезда, но вот первый луч коснулся Дворцовой башни, воспламеняя
драгоценное Сердце, поставленное на вершине её.
Руки жреца опали.
И повинуясь знаку, немой раб, прикованный к гонгу навеки, ибо
такова была воля Богов, потянул за веревку. Било качнулось,
отклонившись сперва нехотя, не желая расставаться с тишиной, но вот
огромный язык его коснулся бронзы.
Жрец поморщился.
Столько лет прошло, столько исполнено ритуалов, а он все никак
не привыкнет к этому вот, первому удару, пробирающему, казалось бы,
до самых костей.
Он посмотрел на небо.
Поморщился.
День ожидался до крайности неприятным. Но все же открывал ряд
возможностей, над которыми Верховный думал в последние дни.
И месяцы.
И с той самой минуты, как стало очевидно, что не спасут
темноокую Милинтику ни молитвы, ни жертвоприношения, ни даже
богопротивные зелья, сотворенные магами Иштцу.
— Господин, — слуги появились беззвучно, чтобы помочь
разоблачиться. Жреческое убранство было, вне всяких сомнений,
роскошно, ибо таков обычай, но тяжело.
Слишком уж тяжело.
Или еще не слишком? Он наклонился, позволяя снять с головы
венец, отлитый из золота и украшенный огненными камнями. Сам,
сдерживаясь от желания просто содрать, снял воротник, сложенный из
узких пластинок.