Если кому изгнание из дворца и могло принести хоть кое-какие дивиденды так это только Виттили, состоявшему на неизгоняемой должности молочного братца на втором этаже и посему ничего не потерявшего, так как и до этого вполне добровольно накладывал на себя самоизгнания, а теперь пусть и насильно, но зато с конем и друзьями попутчиками. А главное же с отмазкой за коня, что мол его с ним выгнали вместе со всеми, а там уж сами виноваты за то что случилось – то что случилось. Он ещё не знал что именно, но не сомневался даже в том. Это была узнаваемая его служебная лошадь, которая чисто формально ему предоставлялась и сразу же отбиралась. Теперь же в произошедшей неразберихе и машинальности определения она наконец-то ему отходила и уже навсегда. Сами виноваты что доверительно не уследили. Нужно только было скорее скакать отсюда, пока там не спохватились.
Потому он первым и с радостью бросился к копытным высматривать своего; коней Педро и Метроне он знал, об Альбертике догадался, ему же досталась его лошадка, но черт с ней, она была отлично взнуздана и била копытом; главное она была его! Виттили не вскочил – взлетел на широкий ее круп, увенчанный седлом, воссев на которое почувствовал себя превосходно. Низка и как раз что ему надо: по его хрупкой фигуре!
Выглянуло солнце, еще ярче осветив земное пространство ярким отблеском, заиграв на довольном лице весельчака. Как бы не были тяжелы сердца изгнанников, перед которыми наглухо закрылись ворота прежней привычной жизни, нынче потерянной, умы их прояснились и сердца заиграли при виде сияющего Виттили. Впереди у них лежала дорога и она звала на совместный путь.
Альбертик вынужденно подчинился общему устремлению. Он не знал что делать, с воротами в его недалеком воображении закрылся и доступ к ней, белокурой и нежненькой девушке, думая о которой… вместо страданий Альбертик потух.
Но прежде чем садиться следовало бы подпоясаться шпагой и занявшись этим, а потом усадкой, Альбертик почувствовал себя что называется в седле, начав размышлять над тем как ему добиться Клементины и вариантом: добраться до Клементины. Однако ж все его мысли сводились к словам сказанным напоследок бароном д’Танком: убить француза…
Его он хорошо помнил и при всяком воспоминании негодовал. Хорошо бы если это удалось, за обидчика ему бы отдали Клементину. Просто славно что он есть! Разыгравшееся воображение подстегнуло Альбертика сказать: