Лицо Хряща надломила усмешка.
— Если у тебя связи есть — то телефон как-нибудь найдёшь. Дошло? — он усмехнулся ещё раз, демонстрируя два ряда острых белых зубов, разительно контрастировавших с серостью стен и тюремной одежды.
Яр скрипнул зубами.
— Дошло, — спокойно сказал он и, встав, направился к двери.
— Хромой! — окликнул его Хрящ, и Яр вздрогнул. Непривычная кличка неприятно проскребла по спине.
— Ну.
— Смотрящий по хате теперь ты. Испытательный срок тебе две недели. Если что — готовься стать петухом.
Яр не ответил ничего. Развернулся и молча вышел в коридор.
Тело у Яны было гладким, а кожа — бархатистой и мягкой, как дорогая ткань. Яра всегда поражала эта мягкость, больше подходившая какой-нибудь не знавшей забот дорогой кукле, чем его настоящей и сильной девочке, и он не переставал поглаживать её, вольготно расположившуюся в его руках.
Впрочем, он и среди дорогих кукол ни разу не встречал никого настолько красивого, никого, к кому так хотелось бы прикоснуться, пройтись по этой самой изнеженной коже рукой. Только один раз — и только одну. Он видел пару раз в самых дорогих борделях таких же безупречных, идеально холёных, без единой крапинки или родинки на бледной коже, но это было фальшивкой, и все они были пустыми — как сгнивший орех. А Яна была живой. Её можно было потрогать — хотя и казалось иногда, что тело её сделано из воска и человеку не может принадлежать.
Когда Яр проводил рукой по белому плечу или по животу, по нежному холмику маленькой груди, тело в его руках прогибалось, тянулось вслед за касанием, а иногда Яна издавала стон — не горлом, не грудью, а всем существом, как стонет натянутая струна.
Яр не привык говорить. О том, как заставляет каждую клеточку, каждую крупинку его существа напрягаться и дрожать это тело. О том, как трудно прекратить касание, отпустить хоть на мгновение это безупречное плечо. О том, как оно сладко на вкус, и о том, как хочется пробовать его ещё и ещё. Яр не привык говорить и потому лишь — как всегда — уткнулся носом в волосы девочки, устроившейся в его руках, втянул густой аромат сандала, от которого напрягалось в груди и в паху, и одними губами прошептал — так, чтобы не услышал никто, даже он сам: «Янусь»…
Это «Янусь» совсем не подходило его Янке. Оно было слишком простым. Слишком деревенским. Слишком родным. Быть может, её следовало называть как-то на европейский манер, или ещё каким-то чужеземным именем, которое Яр никогда не решился бы произнести, но он хотел ближе, хотел вот так, кожа к коже, и других слов подобрать не мог.