На секунду стиснув в руках тело Яны и тут же ощутив, как скользят по его собственной загрубевшей спине тонкие ласковые руки, Яр перекатился на спину и усадил Яну на себя — верхом.
Яна любила так. Ярик догадывался, что виноват в этом сам, что бывает груб и чересчур нетерпелив, но сдерживаться, когда это сладкое упругое тело тает в твоих руках, было невозможно.
Яна поняла приказ без слов. И всё же медлила — это она тоже любила. Поддразнить, потереться бёдрами о член — и без того напряжённый до предела. Мазнуть своей сладкой дырочкой по головке, вырвать глухой стон из груди любовника, который и от боли-то никогда бы не стал стонать. Потом проверить свою власть — губами скользнуть по скуле Яра, по его шее, вдоль ярёмной вены, так что в паху всё скручивалось тугим узлом. Яна любила останавливаться тут и играть с ключицами, хотя могла и попросту начать беспорядочно целовать, так что каждый мускул на теле Яра оттаивал от этой непрошенной, но такой желанной нежности.
Иногда Яна делала всё сама. Иногда ждала, пока руки Яра, окончательно потерявшего нить реальности, схватят её за бёдра — до боли, до синяков — и насадят на себя. Яр не знал, что его девочка чувствовала в этот момент — только боль или упоение собственной важностью, собственной значимостью, собственной властью?
Его самого в такие мгновения больше всего сводило с ума осознание того, что эта сладкая, безупречная девочка принадлежит ему. Самое лучшее, что он видел когда-то — только для него. Он может делать всё, что захочет, и Яна будет лишь покорно прогибаться, стонать, ласкать и ластиться к грубым рукам.
Яр не мог трахать её долго, потому что наслаждение в паху и в животе, подкреплённое этой возбуждающей вседозволенностью, нарастало слишком стремительно, слишком быстро приближалось к точке взрыва — но он переворачивал Яну, швырял её на живот и, взявшись за собственный член, тоже дразнил. Вырисовывал круги на белоснежных ягодицах, очерчивал ровное розовое отверстие, всегда слишком узкое и слишком тугое.
Иногда ему казалось, что Яна не человек. Не может человек, которого трахало, заставляло сосать, насиловало столько мужиков, оставаться таким чистым и упругим. Она — могла. И Яр входил в неудержимом желании порвать это тело, ворваться в самую его глубину, иметь его — по-настоящему иметь целиком, а не только ту часть, которую мог увидеть глазами.