- Если не
сложно, отвези меня к матери, - попросил Власов, усаживаясь в новенький,
чистенький внедорожник.
- Макс…
Улыбка вмиг
слетела с губ парня. Олег замялся, кропотливо подыскивая слова, а Макс лишь
удостоверился в своих догадках.
- Да ладно
тебе, говори как есть – я и так все знаю, - глухо проговорил Власов.
Машина
заурчала и плавно тронулась с места, набирая скорость.
- Откуда
знаешь? – напрягся Олег.
- Несложно
догадаться. Она мне ни на одно письмо не ответила. Им поверила, а мне – нет.
Тишина.
Тяжелая, неприятная… Олег не замечал, как нервно отстукивают по рулю его
пальцы.
«Значит,
Власов уверен, что мать его не простила…»
- Макс, поедем
сейчас ко мне – отдохнешь, в себя придешь… А потом обо всем поговорим, ладно?
- Не надо,
Олег. Спасибо, что встретил, но… отвези к матери. Она единственная, кого хочу
сейчас видеть. Даже если она этого не хочет.
- Хочет, не
хочет… Да при чем здесь это? В общем… тут такое дело…
Олег
нервничал. И Власов, которого, казалось, уже не прошибешь, вдруг резко
обернулся, почувствовав неладное:
- Какое дело?
Сажинский примолк.
Хмурился, нервничал, до белых костяшек сжимая руль…
- Олег, говори.
- Да нет у
тебя больше матери, - выпалил Сажинский, уставившись на дорогу. – Не выдержала
она суда. Когда тебя увезли, у нее приступ случился. Спасти не удалось, даже до
больницы не довезли… Прости. Это я попросил, чтобы тебе не говорили об этом –
ее ведь уже не вернуть, а я боялся, что руки на себя наложишь, если узнаешь.
Прости, Макс. Если хочешь, на кладбище заедем.
Над одиноким
холмиком с букетом уже увядших роз шелестит листва, омытая дождем; сырая земля
– холодная и неприветливая – так кощунственно гармонична с потрескавшейся кожей
на руках молодого парня, что давится слезами, стоя на коленях рядом с могилой…
Мама… Ну как
же так, мама? Ты прости меня, мама! Прости! Да лучше б возненавидела, прогнала
б меня, – только бы жива была! Мама! Как же мне жить теперь, мама?!
А пальцы
вгрызаются в землю, и слезы ручьем бегут по щекам…
А ведь еще
сегодня утром он считал, что давно уже умер, что больнее, чем было, уже не
будет, что слез того мальчишки в наручниках уже не будет никогда. Он был
уверен, что не осталось на земле ничего, что могло бы заставить дрогнуть
испепелившийся уголек там, где у всех нормальных людей находится сердце. А
оказалось, ему еще может быть больно. А оказалось, что ад не остался где-то
позади вместе с колючей проволокой. А оказалось, что сегодня утром он был еще вполне
жив, и лишь сейчас, ощущая ладонями равнодушную мертвую землю, он понимает, что
умирает. Умирает здесь, рядом с матерью, с утробным рычаньем за стиснутыми
зубами и каждой слезой, что мешается с дождем, – вот теперь настал конец. Вот
теперь действительно перейдена черта, за которой нет больше прежнего Максима
Власова – есть живой мертвец, есть зверь, желающий от проклятой этой жизни лишь
одного: найти всех тех, кто разрушил их с матерью крохотный мирок. Найти и
уничтожить. Убить, растерзать, в пыль растереть точно так же, как это сделали
восемь лет назад они.