1. 2. 2. Трансцендентальное мы и традирование смысла: роль языка и письма
Очевидно, впрочем, что Гуссерля нимало не интересует эмпирическая история и экзистенциальные искания в ней наших индивидуальностей; совершенно в духе абсолютного идеализма говорит он об обязательном выхождении «за рамки всех исторических фактичностей, всех исторических окружающих миров, народов, времен, сообществ» [там же, с. 243] в том случае, если мы хотим понять, каким образом некое идеальное образование может быть «в любом будущем и для всех грядущих поколений понято и в таком виде традировано и воспроизводимо в идентичном межсубъектном смысле» [там же, с. 243]. Для ответа на вопрос каким же образом, Гуссерль обращается к аналогии с процессами внутреннего сознания-времени, описанными с ноэматической точки зрения в лекциях 1904—10 гг. «Настоящее не выступает ни как разрыв, ни как следствие прошлого, но как удержание [retention] прошедшего настоящего, то есть как удержание удержания» [там же, с. 60]. «Поскольку удерживающая способность живого сознания конечна, то оно сохраняет значения, ценности и акты прошлого в виде осадков и усвоенных форм. Функцией традиционального осаждения в коммунальном мире культуры является преодоление удерживающей конечности индивидуального сознания» [там же, с. 60]. Иначе говоря, в той мере, в какой мы препятствуем осаждению и окаменению Живого Настоящего в погружающемся во тьму истории прошлом, мы преодолеваем собственную конечность индивида в направлении бесконечно расширяющегося Живого Настоящего традиции, того «изначального и оригинального [originaire et original] Абсолюта», которым мы предваряем [protention] собственное настоящее. Да, приходится признать, что тот уникальный и универсальный примордиальный полюс Точки-теперь, ранее подобный испускающему во все стороны лучи темпоральному солнцу, оказался сам освещаем «другим солнцем», солнцем исторической коммунальной субъективности и трансцендентального мы. И подобно тому как в идее последнего уживаются вместе отнюдь не эмпирическая множественность и чистое единство эйдоса, так же уживаются там и идеальная объективность и внутренняя её историчность.
Но что фактически осуществляет традирование смысла? Что является гарантом истинности передаваемого вопреки уходящему во тьму прошлого? Что связывает историю в трансцендентальную «цепь бытия»? Гуссерль, не мешкая, отвечает: язык и письмо. Язык, любой фактический язык, является, кроме всего прочего, носителем «чистой возможности некоторой информации», и, стало быть, про-образом некоего «чистого языка вообще» [там же, с. 91]. То, что язык вообще что-то доносит до нас, и доносит из глубины веков, есть не парадокс интерпретации, проблема понимания, или неизбежное огрубление и искажение изначального смысла, но ясное следствие того, что идеальные предметности сцеплены с психологической жизнью фактичного индивида или фактичного сообщества совсем не так, как о том привычно может сообщить нам старый добрый идеализм. А именно: язык конституирует свой идеальный объект, причём делает это исторически и интерсубъективно, то есть, в конце концов, во времени традиции и в пространстве со-человечества (Mitmenschheit). Гуссерль говорит о «взаимном языковом понимании», в котором «первоначальное производство и произведение одного субъекта будет активно после-понято [nachverstanden] другими» [там же, с. 220]. Смысл словно накапливается, откладывается, оседает и удерживается, чтобы всегда иметь возможность быть востребованным, причём как именно тот, что был изначально произведён. Устойчивость такого существования обеспечивает письменная фиксация.