После бурного сопротивления последовала предсказуемая апатия, а сильная боль в ребрах не давала сосредоточиться на осознании грядущего.
Перебираю ногами, больше не глядя по сторонам. Не хочу, чтобы меня волокли по земле на казнь, выворачивая суставы. Нет, петь «Орленок, Орленок!» не стану – зрители не поймут, менталитет не соответствует. Но и умирать на коленях гордость не позволит. Гордость – последнее прибежище достоинства, его я растоптать не позволю.
Вот и помост. Меня затаскивают и буквально припечатывают к столбу, быстро обматывая даже не веревкой, а какими-то цепями. И поспешно отступают под моим тяжелым взглядом.
Зрители всё больше распаляются, возгласы становятся истеричнее. Проклятья, обещания справедливого наказания от какого-то Вечного, припоминания неких моих грехов...
Все уже слегка плывет, сливаясь в монотонный гул милосердно уплывающего сознания. Темнота...
И снова проклятая кружка с горечью, что проталкивают мне в глотку.
– Так не пойдет, Марша, – злобно-предвкушающий голос врывается в мои личную тишину. – Я ведь обещал, что ты познаешь все муки своим прекрасным телом! – шепчет склонившийся надо мной мужчина.
Мои глаза распахиваются и я с непониманием гляжу на того, кто поит меня зельем. Довольно симпатичный мужик, если бы не эта злоба и фанатичный блеск в глазах. Блондин, с широкими скулами и правильными чертами лица, на вид лет тридцать пять. Одет во что-то напоминающее длинные одеяния жрецов, расшитое неведомыми символами. И такая же, как у дылды звезда на груди, только больше. На лице злорадство и предвкушение, а ещё ...жажда? Да, он определенно смотрит на меня вожделея. И ненавидя одновременно.
– Ты просто должна прочувствовать хотя бы телом все муки, что терпела моя душа, – злорадно шепчет этот тип, делая вид, что продолжает поить меня горьким лекарством. – За всё надо платить, ведьма! И не надейся, что когда огонь подпалит веревки, руки освободятся – цепи не горят! И от дыма не задохнешься, я все рассчитал, – выдает он самодовольно, – Так что выть тебе долго!
– А мы знакомы? – не выдерживаю и выдаю ублюдку, что готов с легкостью, из явно некой личной мести, отправить женщину на костер, – Вряд ли, ведь такого морального урода я бы запомнила! – я вкладываю в слова всё презрение на которое способна.