Жалоб не было, просьб тоже. Только когда он уже собирался
уходить, к нему неуверенной походкой подошел один человек.
– Я в одной комнате с ними… ни одного часа не останусь, –
мужчину звали Кшиштоф Жебровски и он был системным программистом,
Мастерсон помнил его, – с убийцами и палачами. Они 23-го числа
собирались захватить целую страну и думали, что им ничего за это не
будет. Я успел посмотреть CNN утром… Вы американцы всё сделали
правильно. Если бы вы хоть на минуту промедлили… А теперь они сидят
здесь как будто ничего не случилось!
Его гнев был направлен на двух мужчин, сидевших с хмурыми лицами
чуть поодаль. Оба были русскими – один жил в Германии давно,
приехав по программе репатриации, другой прибыл год назад по
рабочей визе из Москвы. По словам Альберта, с Питером Юргенсом эти
двое, помимо обсуждения рабочих дел, не общались, даже когда им
приходилось выполнять общее задание. Юргенс как-то назвал их в
разговоре «sranye rusofoby». И относился он к ним
хуже, чем к иностранцам.
Ясно, что они не были его единомышленниками, но общий гнев пал и
на них.
Но еще Элиот заметил то, что ускользнуло от внимания
Бреммера. В углу на стуле перед маленьким зеркалом сидел Павел
Остапов и задумчиво брил голову опасной бритвой. Избавлялся от
шевелюры, делавшей его вид богемным или хипповским. Словно выходил
на тропу войны.
Он был ценным и старым сотрудником, отвечал за программный
код. Говорил всегда по-русски. Только в списке сотрудников
напротив его фамилии стоял биколор, а не триколор. Раньше Элиот эти
национальности для себя вообще не различал. И еще не успел
перестроиться.
Остапов с Борисом и Артуром если и не дружил, то нормально
общался. Им иногда приходилось пересекаться, отвечая за общие
участки работы. Но после событий раннего утра 23-го августа между
ними а также Юргенсом будто пропасть пролегла.
Павел не ругался ни с кем из этих троих. Просто «случайно»
удалил данные целого этапа общего проекта. Нанеся вред и им, и
себе, и всем. Получил выговор. Возможно, был бы уволен, не случись
того, что случилось чуть позже.
Во взгляде его уже тогда было то, что недавно Элиот увидел у
Юргенса. Боль и лютая ненависть.
Но на тот момент, утром 23-го, никто не знал, что события на
Востоке Европы только пролог к еще более страшным событиям… Даже он
не знал со стопроцентной уверенностью. Казалось, что всё
рассосется.