Так Травин и появился в Пскове под новый, одна тысяча девятьсот
двадцать восьмой год. Город ему понравился, с одной стороны,
обжитой, губернский, с каменными особняками, мощёными улицами и
даже трамваем, с фабриками и заводами, домами культуры,
кинотеатрами, парками и садами, а с другой, небольшой совсем,
всего-то тридцать тысяч с небольшим жителей, живущих в основном на
участке, зажатом между двух рек - Псковы и Великой. И воздух здесь,
несмотря на промышленность, был свежий, и рыба нажористая, и зайцы
в лесу водились, только что не кабаны размером, ко всему люди тут
жили приветливые и по провинциальному неторопливые.
– О чём задумался, командир? – Фомич разминал пальцы. – Никак о
мировой революции?
– О ней, – Сергей поднялся, голова словно и не болела никогда,
тело стало лёгким и послушным. – Такой талант пропадает здесь, тебе
бы в Москву надо, там озолотишься.
Говорил он это не в первый раз, костоправ только отшучивался.
Вот и сейчас рукой махнул.
– Нежные нэпманские телеса мять не для нас. Вот твою мышцу
сгребёшь, чувствуется силушка народная, мощь, а там что, косточки
хрупкие, чуть нажал, и тю, нет нэпмана. Ко мне тут артельщик ходит,
из пришлых, петроградских, так визжит словно дюшка, вот уж
стыдобища-то. Но упорный, собака, я с него пятёрку беру, не отстаёт
ни в какую. Жёнку свою молодую притащил, эта шлында мне опосля
первого раза проходу не даёт, говорит, всё мол брошу, мужа и детей
его, Фомич, берите меня всю, сбежим, мол, в Ленинград. А нахрена
она мне сдалась, неужто окромя неё в Петербургах баб нету. Ну что,
ещё парку? Пар сегодня хороший, дерево выдержанное, дубовое, Макар
Пантелеймоныч своё дело знает, несмотря на все катаклизьмы. Дуй в
парную, погрей косточки минут десять, а потом опять на лежанку.
– Может хватит? – Травин потянулся, лёгкость, посетившая тело,
упорно не проходила. – Кто у тебя сегодня?
– Ещё одно начальственное тело из парткомиссии, его к десяти
обычно паккард привозит, хоть и не гнушается Альберт Давидыч с
народом побыть, но любит, когда народа этого поменьше. Так что ещё
один заход, командир, и до следующей пятницы ты будешь совершенно
свободен. И чист, как чекист.
Из двадцати семи оборудованных рабочих мест, разбросанных по
двум этажам, подвалу и большому фойе Псковского окружного почтамта,
в Страстную субботу было занято пять, две молодые девушки с
комсомольскими значками на платьях разбирали новую корреспонденцию
и раскладывали по ящикам почтовых отделений, одновременно
регистрируя в толстых тетрадях, ещё одна, постарше, сортировала
газеты и журналы на длинном столе. Помощник Травина, Семён
Циммерман, тщедушный мужчина сорока пяти лет с карими печальными
глазами, в вязаной синей кофте и неопределённо-серого цвета брюках,
ожесточённо спорил с телеграфистом, зачитывая куски статьи
Владимира Добровольского «Рывок к звёздам» из свежего выпуска
журнала «Авиация и химия». Семён служил на почтамте ещё с
дореволюционных времён, имел доступ ко всем доходящим до Пскова
научным журналам, очень интересовался достижениями цивилизации, и
из-за этого некоторые подписчики получали издания в потрёпанном
виде и с задержкой.