Арчвадзе молча подвинул к нему пустую
стопку. Катюшка шмыгнула носом и последовала его примеру. И только
Васька Грек продолжал смотреть на сферу остановившимися
глазами.
- Так там что, правда было семьдесят
миллионов? – безжизненным голосом спросил он.
- Не знаю, – отозвался Степан. – Не
наше это дело. Но что Татищев не стал бы бомбить гражданских – знаю
точно. Он, может, и Мясник, но мундира не замарает.
- Тогда чего этот… чего он врет? –
внезапно фальцетом воскликнула Катюшка. – Какое он имеет право?!
Китайцы ему сказали! А как они взорвали антигелий, они ему сказали?
Как он смеет! Наши ребята… все погибли… а он их в преступники?!
- Политика, девочка, политика, –
ответил старый десантник. – Этот тип, Юрцев, он из оппозиции. Они
вечно всё наизнанку выворачивают. Что не сделай, им всё поперёк.
Всякие гражданские дурачки их слушают, а потом за них голосуют.
Достав новую бутылку полугара, он
двумя пальцами выдернул пробку и щедрой рукой плеснул в три стопки.
Подумал секунду и, крякнув, налил четвертую.
- Черт с ним, с Юрцевым этим.
Давайте-ка помянем ваших друзей, которые не вернулись. Герои они,
кто бы что ни говорил. Так и знайте. Ну, давайте, берите. За счет
заведения.
ДОМИНАНТА УРЗЕТ. РОССИЙСКАЯ
ИМПЕРИЯ
Санкт-Петербург.Садовая
улица, 13. Доходный дом Раменского, 3 этаж, частная
квартира.
НАТАЛЬЯ РАДИОНОВА.
Видеосфера погасла.
- Юрцев умничка! – Олюшка Евстафьева,
грациозно изогнувшись, пустила в воздух дымное колечко и тут же
разогнала дым сигареткой на длинном мундштуке, который она держала
двумя пальчиками, изящно оттопырив мизинчик. – Я его просто обожаю.
Он такой симпатяжка.
- Дело не в том, симпатяжка он или
нет. – Вениамин отошел от мольберта на два шага и, склонив голову,
критически осмотрел сначала набросок, а затем саму Олюшку,
расположившуюся на мягкой тахте. Нет, складки на кремовом платье
должны быть глубже, рефлексы – голубее. Поморщившись, он вновь
взялся за кисть.
- А в чем же тогда дело, Пава? –
спросила Наташа Родионова. Художник с едва заметным вздохом
обернулся к девушке. Конечно же, он бы предпочел писать Наташу, но
строптивая красавица вечно отказывалась. Олюшка, конечно, тоже
красивая, но не более того. Нет в ней глубины, нет фактуры. Писать
Олюшку – все равно, что рисовать кувшин. Для руки полезно, а душа
не трепещет. Он бы, наверное, отказал Оле, давно набивавшейся в
натурщицы, но потом ему пришло в голову, что удачный портрет может
склонить Наташу к позированию. А дальше, кто знает… Мало, что ли,
моделей влюблялись в художников?