Олег с Максимом вышли покурить, оставив с девушками Дамира, которому курение, по-видимому, было категорически запрещено каким-то жёстким ультиматумом со стороны Ксении. На улице уже поднимался лёгкий туман, который впоследствии должен был выпасть в утреннюю росу.
– Эля не хочет уезжать, – сказал Максим, выпуская изо рта клубы дыма.
– Почему? – задумчивые глаза Олега смотрели куда-то в темноту.
– Видать, понравилось.
Олег стрельнул окурком и повернул к другу серьёзное лицо.
– Ей нужно ехать. Завтра.
Максим нахмурился.
– Мне показалось, что она тебе понравилась. А ты то уж ей точно. Понимаешь… я желаю своей сестре добра. И нормального парня. Кого она найдёт лучше тебя.
Олег мельком про себя помянул добрым словом несколько бутылок пива, после которых Максима потянуло на такие откровения, но ни одна жилка его лица не дрогнула. Только в глазах его к привычной грусти прибавилось ещё что-то совсем уж безнадёжно – серое.
– Если ты хочешь ей добра, то, пожалуйста, увези её завтра утром.
– Понять бы тебя хоть раз, – вздохнул Максим.
– А нечего тут понимать. Просто если она влюбится в меня, ей это ничего хорошего не принесёт, потому что я полюбить по настоящему не смогу, а притворяться, сам знаешь – не умею.
– Но ты хотя бы мог попробовать повстречаться с ней немного, может быть, что-нибудь и получилось бы, – Максим говорил это с большим сомнением, глядя в хмурое лицо собеседника. – А почему ты говоришь, что не можешь больше любить?
– Не знаю, не получается, – раздражённо ответил Олег. – И хватит об этом.
Олег в сердцах сплюнул. Он ненавидел вранья и ещё больше ненавидел тех моментов, когда приходилось врать самому, а тем более, – когда приходилось врать, чтобы не лезли к нему в душу. Не в том было дело, что он не мог любить. Мог, и ещё как мог и любил когда-то без памяти. Но никогда, ни один раз не принесло это ему ничего хорошего, как бы он этого не хотел. Скажи он сейчас Максу такое, тот бы принялся его убеждать, что нельзя отступать перед такими «проблемами», что нужно бороться за своё счастье. И он бы не отступил, наконец, если б не знал наверняка, не пришёл бы однажды к выводу, что по-другому и быть не может. Что он просто не может любить и быть любимым, как не может прошедший день догнать протекающий. По своей сути, по образу мысли. Олег никогда не позволял себе говорить о таких вещах, – вещах, касающихся невидимого почти никем и уж тем более – никем не понятого стержня его внутреннего мира, поэтому, когда он, успокоившись, увидел лицо друга, и у него от выражения этого лица появилось невыносимое чувство вины, он произнёс коряво: