Александр, судя по моим видениям, был очень скромным тихим
мальчиком, с тех пор как он попал в детдом, всегда старался
держаться подальше от других детей. Но это не всегда его спасало.
Не то, чтобы его постоянно задирали, но явно не любили и не
уважали, особенно после того как он стал типичным школьным
ботаником. Но, видимо, как раз благодаря тому, что он без лишних
вопросов давал списывать всем, кто просит, его особо и не
шпыняли.
Закончив школу с золотой медалью уже в Москве и отдав долг
родине, три года прослужив в армии, он поступил в
сельскохозяйственную академию имени К. А. Тимирязева на
экономический факультет. Почему был сделан именно такой выбор, я не
понял. Но, проучившись пять лет, и закончив его с красным дипломом
он устроился в министерство сельского хозяйства в управление
овощеводства. Простому смертному, да еще и сироте получить такое
назначение было практически нереально, но помог единственный
институтский друг Филатова, Костя Доронин, чей отец был не
последним человеком в этом самом министерстве.
А затем Филатов впервые по-настоящему влюбился. Да не в
кого-нибудь, а в умницу, красавицу, комсомолку Анечку Кулагину, чья
фамилия для знающих людей говорила в тот момент сама за себя.
Дмитрий Кулагин был большим человеком в профильном министерстве с
очень хорошими связями. И этот факт часто занимал мысли Филатова,
потому что хоть Анечка вроде бы и отвечала ему взаимностью, но
такой мезальянс вряд ли входил в планы её отца. Поэтому, когда
сверху прислали информацию, что его рекомендовали председателем в
какой-то калужский колхоз, Александр даже и не удивился особо, хотя
и расстроился до ужаса. Никогда даже каплю водки в рот не бравший
двадцатисемилетний парень так наклюкался до посадки на поезд и во
время дороги, что вырубился на своей койке в совершенно невменяемом
состоянии.
Вот только с жутким отходняком очнулся почему-то уже я. Голова
раскалывается, перед глазами всё плывёт, во рту дикий сушняк, я
такого с молодости не помню. Неужели это после удара током такое?
Нет. Стоп. Кое-как разлепив глаза, я потихоньку осознал, что на
палату в больнице окружающий меня антураж совсем не походит. Да и
ритмичный стук колёс, тупой ноющей болью отдающийся в моей чугунной
голове, тоже наталкивал на иные подозрения.
Да не. Не может быть. Мозг изо всех сил пытался сложить два и
два, озадаченно уставившись на белые занавески на окне поезда.
Приложив усилие, я сумел перевести свой туманный взгляд на что-то
другое. Например, на столик, на котором, выпуская горячий пар,
стоял чай в стакане, и, что самое главное, в до боли знакомом
массивном кованом подстаканнике. Качественные глюки, ничего не
скажешь.