Индия кипит и булькает как лава. Воздух кажется паром. Вместо асфальта – расплавленная смола. Шасси самолета касаются посадочной полосы и погружаются в битум.
Бапу надевает тюрбан. Придерживает на колене урну с прахом маты. И шепчет, вздохнув: Вот мы и дома.
Обращается он при этом не ко мне.
Не в Чандигарх, Город красоты, где уже месяц скорбят, плача и стеная, сестры маты, не в Золотой штат Пенджаб, а пока что в Нью-Дели – в смрадный и шумный город, где улицы плотно забиты человеческими телами, полны громких и тихих голосов.
Звуков отчаяния.
Запаха мочи.
умоляет однорукая женщина
своей невидимой рукой
тянется ко мне
хватает за руку
меня пробирает озноб
глаза у нее – как блюдца
череп – как полная луна
белая кость
как белый камень под кожей
Джива, отвернись, – говорит бапу.
Но я не могу.
хнычут ее дети
поют свою голодную песню
животы вздулись
как воздушные шарики
Отвернись. Все равно им не помочь.
их мать оголяет грудь
сморщенную, пустую
Отвернись.
Не надо рикши, – говорит бапу маленькому очень темнокожему мужчине, который притворяется, что не слышит его.
Он жилистый. Кожа вся в бороздках, как выделанная свиная.
очень быстрый рикша,
очень-очень быстрый
Он весь гнется и извивается, чуть ли не наматывается бапу на руку.
хорошая цена
только для тебя
сын Индии что вернулся с чужбины
Отец привез меня в страну говорящих змей.
куда ехать
я отвезу
садись садись
НЕ НАДО РИКШИ, – кричит бапу.
Мужчина припадает к земле и шипит.
Кто-то теребит меня за рукав, протягивает глиняную чашку с чаем.
Этот кто-то – мальчик, маленький, но со взрослым лицом. Ему может быть и девять лет, и двадцать, и тридцать семь.
Он вкладывает мне в руку плошку из необожженной глины.
Чай бурый, как вода в грязной луже.
И кружит водоворотом.