– Для рифмы, – повторил поэт. Он встал с дивана и немного шатающейся походкой пошел к потайной дверце шкафа.
Пустая бутылка с настойкой валялась на полу под диваном. Вася допил остатки содержимого своего бокала и только сейчас почувствовал, что сильно пьян. Ну не то чтобы сильно – говорить он мог членораздельно, но страх перед ситуацией, а главное, перед исторической личностью, которая сейчас копошилась в импровизированном баре, исчез полностью.
– Смородина! – послышалось у шкафа. – Натурально, смородина!
Пушкин, наконец, вынырнул из недр, и в руках у него была бутыль с темной жидкостью. Он нетвердой походкой подошел к Васе и протянул ему бутылку.
– Это тоже Нащокина подарок. Ох и знатные у него в деревне настойки делают.
Вася принял увесистую бутыль, понюхал у горлышка и по голове разнесся терпкий запах смородины вперемешку со спиртом.
– Давай, – сказал поэт, садясь рядом и протягивая бокал.
Вася попытался налить, но в глазах бокалов было почему-то два. Он выбрал правый и вроде попал – оба стали наполняться темной жидкостью. Посмотрев в глаза хозяину, он обнаружил вместо двух глаз четыре.
– Послушай, Александр Сергеич, а ты говорил, что завтра тебе к государю, на эту, как его… – Вася пытался найти нужное слово. – Во: на аудиенцию, – с трудом выговорил он.
Четыре глаза непонимающе моргнули несколько раз. Вася мотнул головой, и глаз снова стало два.
– К государю? – повторил Пушкин. – К государю – это святое. Умнейший человек, но дурак.
– В смысле? – не понял Вася. Он как раз наливал себе и остановился. – Как это?
– А, – поэт махнул рукой. – Как это, как это – так это. Вот смотри: я камер-юнкер, представляешь? Камер-юнкер, мать его. Пушкин – камер-юнкер, понимаешь?!
– Нет. – Вася слизнул с горлышка бутылки каплю.
– Меня знает вся Россея, а я только камер-юнкер, – с горечью сказал поэт. – И выше не дают. Чувствую, так в этом чине и похоронят.
Вася поставил бутылку на пол рядом с диваном и повернулся к сидящему рядом собеседнику.
– Вот что я тебе скажу, Алексан Сергеич, – произнес Вася заплетающимся языком. – Неважно, в каком чине тебя похоронят, ты уже бессмертный. Ты «Евгения Онегина» уже написал?
– Написал, – кивнул поэт.
– А эту, как ее, «Руслана и Людмилу»?
– Угу.
– Ну и все, значит, дело в шляпе. Через двести лет оперы по ним будут ставить и фильмы снимать.