– И что, всё равно пишут?
– Пишут, – кивнул он. – Ты же пишешь.
– Я не знал, что сумма аванса так позорно мала. Если бы знал, то «Месть роботов» точно не написал бы.
– А «Они возвращаются…»?
– Не знаю, – немного подумав, сказал я. – Может, да, а может, нет.
– Нет – исключено, – безапелляционно заявил Сикол. – Потому что настоящие книги пишутся не ради денег, а ради того, чтобы и за пределами своей жизни остаться среди людей, и тем оградить себя от неумолимого врага всего живущего – тлена и забвения.
Сказанное показалось мне чересчур пафосным – и по форме, и по содержанию, и я сказал:
– Когда писал, то не думал, что пролагаю себе этим путь в бессмертие.
– Думал, – упрямо мотнул головой Сикол. – Ты просто не отдавал себе в этом отчёта. Что же касается идеи бессмертия, то она – самый большой человеческий соблазн. Искушение, перед которым невозможно устоять. Эксплуатируя эту идею, новые религии – иудаизм, христианство и ислам, сбросили в своё время с пьедестала древних языческих богов, делавших упор на прославление природы и человека, как царя её, но не обещавших последнему жизни после смерти.
Я поморщился.
– А без религиоведения нельзя?
– Можно, – улыбнулся мой собеседник. – Только суть от этого не изменится. А суть в том, что все хорошие книги сходны в одном, – каждому прочитавшему кажется – эта история действительно случилась, и так навсегда она при нём и останется. История же эта – твоя. И всё там твоё – и ужас, и восторг, и печаль, и сожаления, люди и места, и какая была погода. О чём бы человек ни писал, он пишет о себе. А теперь представь, что читатель у тебя не один, – их сотни, тысячи, десятки, а может, и сотни тысяч. И в каждом из этих сотен тысяч сердец будешь жить ты. Пусть на пространстве не больше молекулы или атома, но будешь жить. Это ли не истинное бессмертие?
Сикол встал, театральным жестом откинул со лба волосы и продекламировал:
О, книги, в вечность, врезающиеся, как нож!
О, толстые книги, написанные от руки!
Сколько упорства, терпенья и жадной тоски,
Сколько согнутых спин, сколько рук, одолевших дрожь!
Последнюю строчку он почти пропел, сильно растягивая гласные, как это любят делать поэты, читающие собственные стихи. И Зорро, подняв морду к небу, поддержал его протяжным воем.
Боясь, что поэтический утренник (да ещё с вокальным сопровождением) будет продолжен, я быстро спросил: