Последними к заживо похороненной притащились проститься нерукопожатные родственники: надменность, высокомерие, кичливость, чванство, тщеславие, спесь.
Гордость расправила затёкшие плечи. Камень покачнулся, но устоял.
В этот раз устоял.
Омертвевшая армия маиса гибла стоя: невызревшие початки стыдливо прятали в желтушных стеблях худые мальчишеские лица, покрытые угрями несостоявшейся зрелости. Суховей иногда шевелил руки-плети, и тогда выжженный город накрывала беспробудная тоска. Она просачивалась в закрытые наглухо ставни и души.
Мотыга высекала искры из покрытой струпьями земли.
– Куда катится человечество? – кряхтел горбатый уборщик, силясь пересадить чудом сохранившийся за фасадом сгоревшего костёла росток.
– Нет, не будет толку. Засолена утроба. Мертва. Слишком много пролито слёз.
Подходя к столику, мексиканец с хрустом давил босыми ногами тучи мумифицированных мух, так и не нашедших спасение под крышей бара.
– Чему ты улыбаешься?
Седой мужчина перестал вертеть изгрызенный карандаш.
– Рыдать – значит признать поражение. Правда, Кончита?
Хозяйка борделя отложила в сторону вязание, выпустила колечки дыма, глубоко затянулась чудовищно толстой сигарой и растянула в беззубом оскале ярко крашенные потрескавшиеся губы.
– Сукин ты сын, амиго!
Писатель поманил королевского грифа. Обессилившая от голода птица с благодарностью приняла кусок чёрствой лепёшки.
– Любовь, и только любовь спасёт мир. Уж мы-то с тобой знаем… Правда, Кончита?
Эпилог
Забраны в пучок пышные волосы, бусинки пота в ложбинке грудей, подоткнуты цветастые платья. Сильные женские ноги месят строительную глину.
Взмахи мачете рассекают воздух. Пучки маисовой соломы наполняют коробки из-под текилы.
Строится храм.