Нет, то уже были не люди. То были
чистой воды зомби, почуявшие свежачок в моем лице. А вырвавшийся из
моего трижды пересохшего горла скрипучий хрип сработал на манер
триггера. На речь слетелись все. Вот только по какой-то известной
только им причине моя тушка не показалась им удобоваримой. Чему я
был бесконечно рад! Ведь оказаться загрызенным, разорванным на
клочки, или быть еще каким другим образом убиенным, только-только
начав новую жизнь, виделось в корне несправедливым. Но тут все мои
мысли просто улетучились из головы, поскольку меня скрутило от
невыносимой боли. Нет, даже не так. Меня СКРУТИЛО от НЕВЫНОСИМОЙ
БОЛИ!
Я потерял! Я ее потерял! Мою
прелесть! Откуда-то я просто осознал, что оказался лишен самого
важного, самого дорогого, самого нужного, что только может быть у
человека. Меня лишили души! По умолчанию имея ее от рождения, я
никогда не задумывался о потребности ее спасения и даже сохранения.
Я жил по совести, смеялся от души, грустил, сострадал, проявлял
участие. Я был человеком. Однако, если любому человеку была знакома
душевная боль, мне, вдобавок, не посчастливилось познать боль
бездушную. И это меня изменило, ведь больше не осталось противовеса
рациональному разуму взявшему верх над мыслями и потребностями
тела. Да, окружающий меня мир изменился, и я изменился под стать
ему. Вот только не жить, а существовать, не хотелось совершенно.
Постоянно чувствовать эту разлившуюся в груди ледяную пустоту,
постоянно осознавать свою неполноценность, понимать, что ты готов
вытворить все что угодно, если это видится рациональным, но против
чего сам же выступал в своей прежней жизни. Это было страшно!
Хотелось вернуть свое! И, став совершенно бездушным человеком, я
осознал, что нет ничего запрещенного в достижении МОЕЙ цели. Где-то
здесь имелся я. Где-то там существовала моя душа. Мы обязаны были
воссоединиться любой ценой. А все остальное стало неважно.
Стоило боли отступить, а разуму вновь
взять контроль над телом, как я начал действовать. На беду
вцепившегося в меня солдатика, кстати оказавшегося не погранцом,
разжать его стальную хватку у меня не вышло. Таскать же за собой и
на себе такую ношу, когда сам едва передвигал свои ходули, виделось
совершенно нерациональным занятием. Потому вскоре в дело был пущен
подвешенный на его поясе самый настоящий бебут. Слишком большой,
чтобы заменить собой штык-нож или же тактический нож. И слишком
короткий, чтобы сравниться в боевых возможностях с теми же шашками
и саблями. Этот чуть изогнутый кинжал пришелся более чем к месту.
Подернутое ржавчиной лезвие с немалым трудом покинуло рассохшиеся и
пошедшие трещинами ножны, но, на удивление, с легкостью отсекло
кисти вцепившихся в меня рук. Два взмаха и я получил частичную
свободу действий, если не считать «объятий» все еще удерживающей
меня эльфийки, на которой я сейчас, собственно говоря, лежал. Ведь,
будучи скрюченным от боли, я рухнул на землю, где и трясся, будто в
припадке, пока не отпустило.