– Ежели он окончил дни свои, приношу вам глубочайшее соболезнование.
Вольф задумчиво прокашлялся.
– Вы, может быть, считаете моего родителя бездарным писателем?
– Ни в коем случае.
– Вы считаете, что у него безыдеоматический язык, что он пишет как бы на эсперанто?
– Нет, нет, нет!
– Тогда выпьем. Что вы можете обо мне знать? Ничего! Когда-нибудь узнаете. Если доживете.
– Прошу прощения, мсье Вольф, мы будем пить за здравие или все ж таки за упокой?
– Мой отец жив. Но Бог с ним.
– Бог, – безропотно согласился я.
– А кто ваш родитель?
– Увы, – я развел вилкой и ножом, – костромич.
– А по профессии?
– Архитектор.
– Вы небось считаете, что архитектура – это застывшая музыка и прочее?
– Нет, что вы, я ничего в архитектуре не понимаю и не считаю ее каким-то особенным занятием.
– Так зачем ваш отец ею занялся?
– Вообще-то он хотел по бочарной части… просто так получилось.
– Не хотите ли вы сказать…
Я блестяще справлялся со своей ролью, демонстрируемая мною изобретательность и изворотливость поражали меня самого. В течение получаса, в течение полутора часов я оставался неуязвим, я начал уже находить своеобразную приятность в моем состоянии, когда вдруг (абсолютно вдруг) обнаружил господина Вольфа схваченным обеими моими руками за горло, а в душе страшное, испепеляющее желание задушить его немедленно и окончательно. Наше немое (я даже хрипов не выпускал из его горла) объятие длилось достаточно долго для того, чтобы глаза соотечественника вылезли из орбит, кровь налила голову, а мы успели почти бесшумно переместиться из центра трактира к оркестровому возвышению. Вокруг нас собралась толпа причитающих слуг. Дунайские креветки щедро устилали наш путь.
Я что-то кричал.
Наконец тренированный оскорбитель, собравшись со всеми своими силами, одним отчаянным движением высвободился из смертельного ошейника и отшвырнул меня на несколько шагов. Сам он слепо рухнул в кресло, угодливо забежавшее ему за спину, а меня схватили за предплечья несколько десятков пальцев.
Лицо Вольфа было зверски искажено, колонии разноцветных пятен путешествовали по нему, усы были размазаны по щекам, рваная ноздря храпела, как атакующий эскадрон.
Я был убежден, что вложенных в его удушение усилий было более чем достаточно, чтобы прервать его земное существование, однако же негодяй был жив. И выглядел довольным.