Когда Гина узнала о его намерениях, с ней началась истерика. Осыпав молодого любовника оскорблениями и обвинениями в предательстве, она закричала, что теперь ей незачем жить и она хочет покончить с собой. Схватив несколько облаток со снотворным, Гина заперлась в ванной, и ее рыдания теперь доносились оттуда. Затем все стихло, и Иче-Герца объял страх – он вдруг понял, что Гина и в самом деле может с собой что-то сделать, и тогда ее смерть будет на его совести.
– Гинеле! – сказал он, постучав в дверь ванной. – Успокойся, родная! Умоляю – ничего с собой не делай! Я остаюсь.
Ответом ему было молчание.
– Гинеле, – повторил Зингер. – Я остаюсь. Прости меня, пожалуйста.
В этот момент дверь ванной отворилась, и на пороге появилась Гина – она успокоилась, умылась и даже успела подкрасить губы и напудриться.
– Я помогу тебе собрать вещи, – сказала она.
– Ничего не надо! Я ведь сказал, что остаюсь, – возразил Зингер.
– Нет, – покачала головой Гина, – ты уйдешь, причем немедленно. И прости меня за этот скандал. Ты обязан уйти – у тебя впереди вся жизнь, а я… Я просто заигралась в молодость! Но если когда-нибудь тебе будет некуда пойти и я еще буду жива, двери этого дома будут для тебя открыты…
Работа на переводами с немецкого на идиш на какое-то время захватила Зингера. Круг переводимых им в этот и в последующие годы немецких писателей был весьма широк – Эрих-Мария Ремарк, Стефан Цвейг, Томас Манн. Вдобавок он переводил на идиш с переводов на немецкий произведения Кнута Гамсуна, Габриеля Д'Аннунцио и других выдающихся художников того времени.
Эта работа позволяла Зингеру, во-первых, быть в курсе всех литературных новинок, а во-вторых, оттачивать свое собственное литературное мастерство. Ну и, само собой, она давала солидную прибавку к жалованию корректора, позволяя ему без труда расплачиваться с Альпертами за комнату и не отказывать себе в самом необходимом – еде, одежде, книгах…
Вскоре в комнате Исаака Зингера образовалась небольшая, со вкусом подобранная библиотека из тех книг, которые он считал для себя необходимыми. Рядом с «Критикой чистого разума» Канта, «Полом и характером» Вейнингера, «Так говорил Заратустра» Ницше на полке, дивясь столь странному соседству, стояли книги Рамхаля, Рамбама и Магарала. Достоевский здесь ничуть не мешал Арцыбашеву, а Толстой – Блаватской и Гурджиеву.