От этих слов профессора у меня мороз пробежал по хребту. Совпадения, конечно, бывают и нелепые, и трагические, иной раз жизнь преподносит такое, что ни в какую не придумаешь, и все же…
Если он мне не врет. Если у него не психоз, под который он подстраивает факты.
— Ивар был моим другом, — глухо произнес Винсент. — Невероятный оптимист, любитель хорошей кухни, доброго вина и красивых женщин. И я не верю в самоубийство.
Я покачала головой. Нет, я не скажу этого вслух, но все указывало на то, что покойный перерезал себе горло собственноручно…
А в следующий миг профессор развернулся ко мне так стремительно, что я невольно шарахнулась и влетела спиной в стену. Вскрикнула, приложившись затылком, на глаза навернулись слезы, как бывает от неожиданной боли.
— Кто ты такая? — рявкнул профессор. — Кто тебя послал и что обещал за то, чтобы добраться и до меня?
— Никто! Ничего! — закричала я ему в лицо. — И отпусти меня, долбаный параноик!
Нервы сдали окончательно, и я продолжала кричать на него, не сознавая, что несу, не замечая, что меня в самом деле выпустили, и я сползла по стене. Потом силы ругаться кончились, и я осталась сидеть на полу, уткнувшись лбом в колени и всхлипывая. Еще немного — и завою в голос. Не сдаст инквизиции, в самом деле. Сам пришибет, не поверив, потому что невозможно в такое поверить в здравом уме. Или в психушку засадит. Интересно, какие тут психушки? Как Бедлам, где приковывали цепями, лупили плетьми и обливали ледяной водой? Тогда лучше пусть пришибет.
— И отстань от меня, наконец, все равно ничего нового не скажу, — всхлипнула я. — Врать не умею, а в правду ты не поверишь.
Винсент присел напротив, взял меня за плечи.
— Да отпусти же! — снова рванулась я. Но вместо этого он вздернул меня на ноги, прижал к себе. Я безрезультатно дернулась несколько раз и замерла, всхлипывая в его плечо. Слезы лились и лились, никак не желая остановиться. Он молчал. Обнимал, не давая снова сползти на пол, гладил по голове и молчал, пока я не перестала всхлипывать.
— Отпусти, я пришла в себя, — прошептала я, наконец, и он отстранился. Все так же молча вытащил из рукава белоснежный платок, протянул мне. Я взяла тряпицу, теплую от его тела, некстати подумав, что выгляжу сейчас, должно быть, ужасно — и от этой мысли снова захотелось плакать. Вытерла слезы. Шмыгнула носом — сморкаться в тонкий батист казалось кощунством.