– Ты можешь пойти босиком, – предложила Вера, призывно махнув собственными туфлями, которые уже давно несла в руке.
– Да нет. Я не люблю ходить без обуви, – ответил Юра, и они направились в сторону берегового склона, где меньше дул ветер. Через пару минут они уже беседовали, лёжа на песке, а над ними возвышалась отвесная грунтовая стена с торчащими из нее обрывками корней. Юра продолжал свой рассказ.
– Так вот. Сколько я себя помню, с детства меня преследует одно и то же чувство. С него начиналось почти каждое утро, когда я просыпался. Это была мысль, от которой что-то сжималось в районе подреберья, а потом как будто начинало что-то подсасывать. Сама мысль была такая: «Что меня ждёт сегодня? Какие чудеса должны произойти? Что я сам должен сделать, чтобы они произошли?» Мысль-то не Бог весть какая содержательная. Гораздо в большей степени мне не давало покоя именно то чувство подсасывания под ложечкой, которое эту мысль сопровождало. Понимаешь, кто-то жил внутри меня, кто-то вечно голодный каждое утро поднимал меня с постели, заставляя думать, зачем, собственно, я проснулся. Насколько я знаю, люди, тем более дети, просыпаются потому, что они выспались или, в худшем случае, их разбудили. Затем они умываются, завтракают, идут в школу или на работу, и всё потому, что «так устроен мир». Но меня это объяснение только раздражало. Я должен был обязательно если не объяснять, то как минимум оправдывать каждый день, подаренный мне. С самого раннего детства я так и чувствовал, что каждый новый день мне кем-то подарен. Поэтому я не знал, что такое покой или отдых. Когда я отдыхал, я думал над тем, что я ещё должен успеть, и эти размышления всегда заставляли меня прерывать отдых и двигаться дальше. Отдых был нужен мне для того, чтобы строить новые планы. Я лучше всех учился в школе и в институте, я лучше всех играл в теннис, и я не мог остановиться в этой гонке к неизвестной мне вершине, пускай никто из моих друзей и не понимал этого. Мной управляло это странное чувство подсасывания, словно там находилась ненасытная пустота или дыра, а я должен был во что бы то ни стало её заполнять. Сильнее всего это ощущалось утром, и последующий день был направлен на то, чтобы его унять, заглушить. Если к вечеру мне это удавалось, я мог быть спокоен до следующего утра. Если нет, то я плохо спал, а иногда вставал и занимался по ночам.