Маша и ее любовник не замечали его, не замечали толпы снующих вокруг людей, все теснее и теснее прижимаясь друг к другу.
Слезы жалости к самому себе, одинокому, обманутому, беспомощному покатились по щекам.
– Как же это? Как? Как? – спрашивал он трясущимися губами не то у Маши, не то у самого себя.
– Как? Как? Как? – перестукивали колеса поезда.
Понкин открыл глаза и некоторое время, не отдавая себе отчета в том, где он и что с ним, ошеломленно вглядывался в зеленоватый сумрак вагона, различая вдали, перед самым выходом в тамбур, неясные силуэты Маши и страстно целующего ее ненавистного Киндинова.
– Нет, нет, это никак невозможно: трое детей, да и возраст у Маши уже за сорок. Не сорок ли два в августе будет?
Остатки сна окончательно рассеялись. Он принялся логически доказывать самому себе, что Маша совсем не такая, как ее подруги. Но перед глазами снова и снова вставала увиденная во сне картина, и ничто на свете, никакие логические построения не могли оторвать Машу от Киндинова.
Тогда он попытался разрешить возникший душевный дискомфорт по-другому. «Собственно говоря, не все ли равно, как она там себя ведет, с кем обнимается. Мы всегда жили каждый сам по себе. Да, научились избегать ссор, научились терпеть друг друга. Но это еще не любовь! Настоящей любви, так, чтобы радость и боль одного были радостью и болью другого, пожалуй, никогда и не было».
Конец ознакомительного фрагмента.