В голове замельтешили чьи-то лица, обрывки разговоров… Причудливо переплетаясь, они ткали ковер полуснов.
Вот он в вестибюле института просит у заведующего перенести отпуск с августа на июль так, чтобы совпало с отпуском жены. В разговор вмешивается главный инженер и до хрипоты в горле доказывает, что в вагоне-ресторане курица недоваренная. Заведующий начинает кричать, что это система во всем виновата.
Рядом с ними какой-то голос убеждает:
– Нет, вы все меня не уважаете!
Понкин открыл глаза.
– Тише ты, тише. Все тебя уважают. Видишь, люди спят? – успокаивали в другом конце вагона разбушевавшегося пассажира.
Хлопнула дверь тамбура, пьяного буяна куда-то увели.
В соседнем купе снова зашептались о курице.
Понкин перевернулся на спину.
Как же все вокруг мерзко и отвратно – и этот поезд, и вся эта командировка. Ладно б еще куда поближе к цивилизации направили, а то в захолустный Н-ск. И ведь не открутиться было. Плевать им на человека со всеми его проблемами, потребностями, желаниями. Плевать, что у него трое детей и с женой не все ясно – без конца какие-то недомолвки, секреты.
Образы детей и Маши незаметно оттеснили в сторону мысли о работе. Вот они всей вместе в выходной день собрались в гостиной. Двое старших сидят друг напротив друга за шахматной доской, а младшую, Иришку, жена учит играть на пианино. Ее пальцы мягко бегают по клавишам.
И как это раньше его могли раздражать этюды Черни? Сейчас они звучали приглушенно и мягко. Понкин обрадовался было, что окутываясь теплой истомой, тело наконец погружается в блаженную невесомость сна. Но тотчас откуда-то издалека, гиперболически расширяясь, к самому его уху придвинулись толстые мясистые губы Матвеева и зашептали:
«Твоя жена опять возле метро с Киндиновым разговаривала. Веселые такие, улыбаются оба…»
И сразу, заслонив Матвеева, среди сутолоки метро появилась Маша. Но это была уже не та Маша, которая разучивала с Иришкой этюды. Маша в метро не улыбалась, как та, домашняя. Эта Маша была злая и развратная. Обхватив обеими руками голову Киндинова, она страстно целовала его глаза, лоб, губы… Ее разгоряченное тело плотно прижималось к широкой груди, бедрам этого заплывшего жиром наглеца.
«Она моя! Моя!» – пытался исторгнуть из горла крик Понкин, но ни язык, ни губы его не слушались.
Он напряг все силы, чтобы оттолкнуть Киндинова от жены, но налитые свинцом руки предательски отказывались повиноваться хозяину.