В. выздоровел через какое-то время, и, пережив переход к потеплению (пережив, потому что болит голова несносно), – вышел утренней ночью на улицу, то было чем-то вроде ритуала, потому как зимой на улицу редко выйдешь, но, пережив ночь перед потеплением, выйдя на мокрую таявшим улицу, В. постоял, постоял, да пошёл дальше. Медленно он шёл по безлюдному, «интересно было бы посмотреть, сожгли, а? Адреса не помню…» – думал В., и всё же не понимал, забыл он адрес, или это называется не «забыть», но как-то иначе.
И шёл В., шёл дальше. Остановится, постоит, постоит, и идёт. Никого, радостно, но вместе с тем и зябко уже, – В. увидел крышу, что продолжением здания стоит на колоннах («кто это придумал?»), и прошёл В. под крышу, и остановился В. в темени угла, как вкопанный встал там, даже не переминался с ноги на ногу, хоть и холодненько стало, но он просто стоял в этом углу, вспоминая свою недавнюю лихорадку, стоял и смотрел из-под крыши куда-то влево. Зимой ночи длиннее, человек – сильнее. Два динозавра пролетели над крышами двора. Незаметно рассветало.
Рассвело («светлее сегодня и не станет» – подумал В.)
*
Тем же часом я сидела на лестнице подъездного помещения и ела фотографии – одну за одной. На фотографиях этих – человек, мне знакомый, и я запихивала его в себя, откусывая по кусочку глянцевой плотной бумаги, жуя (тридцать три раза? Правильно?), глотая; теперь он со мной, более того, во мне.
Я доела фотографии и вышла на улицу. Я в шаге была тверда, синагога открывается позже, я помнила, как вечером одним я выходила из-под моста, и красные звёзды светились на воротах завода, и не было ни человека, и машины не останавливались. Даже остановись хоть одна – что она мне? И что ей я.
Теперь же было утро. «То же. И человека ни одного, и машины ни одной».
Синагога открывается позже. Я однажды там видела, под потолком (а потолки низкие), в прорезанном окне висела голубоватая ткань, и за ней трепыхалась большая чёрная птица, я не знаю, ворона ли это была, но трепыхалась она, билась о ткань (стекла не было – лишь эта голубизна тканевая), однако не так, будто попалась, но так, будто самовольно и без страха делает это. Я посмотрела на чёрное тело, но оно совсем скоро (после пары волнений и хлопков крыльями) исчезло, и тканевая завеса осталась волнуема только незаметным в тех стенах ветром. Теперь рано ещё. Закрыто. И я остановилась, погреться «где бы?» («Лужи замёрзли!» – говорила я как-то Инце, в первые заморозки осени – так они меня удивили. Его – нет. Тогда его уже начало переставать что-либо удивлять, и, дожидаясь меня, он уже включил зелёный светильник в ванной, точно костёр разжёг, но в доме-то – деревянная пожарная лестница есть, я это знала.)