– Маукатлакатль, – разочарованно сцедил он в мой адрес
единственное слово.
Трус? Да плевать… Я не вырос в вашем адовом мире, я не привык и
не хочу привыкать к вашим бесчеловечным традициям. Будьте вы все
трижды прокляты!
Какие-то служки отвязали меня от столба, и я без сил сполз прямо
в грязь под ногами. Грязь, образованную от пыли и моей крови. Но
мне было плевать. Я лежал на земле, скрючившись, весь вымазанный в
грязи, крови, соплях и слюнях, и молился – пусть всё закончится.
Всё равно каким образом – главное, пусть наступит конец. Я не могу,
не могу больше этого выносить!
Когда служки, даже не пытаясь поднять меня, просто взяли за руки
и поволокли куда-то по земле – я решил, что боги всё-таки есть. И
молитва моя услышана.
Но я снова ошибся.
Эти самые служки оказались чем-то вроде знахарей. Или мелких
жрецов. А, скорее всего, и тем, и этим в одном флаконе. Они
протерли мое тело каким-то отваром, а потом напихали прямо в раны
вонючую густую смесь. Через пару минут мое тело горело чистым
огнем. Я орал и бился в их руках, не давая себя связать. Особенно
полыхал член – мне хотелось собственными руками оторвать его и
выкинуть. Как же ужасно, когда нет никакой возможности прекратить
боль!
Где-то через час-другой меня отволокли к моей яме-тюрьме – и
мешком бросили вниз. Как был – голого, израненного. Я лежал,
осмысливая свой новый мир: рухнувший, разбившийся, разорванный на
мелкие клочки… А вечером мне, как ни в чем не бывало кинули новую
миску с отвратительным несоленым варевом – и я нашел в себе силы
подползти к миске! Подползти и трясущейся грязной рукой запихать в
рот холодный клейстер.
Как же омерзителен человек в своей жажде жить. Жить, несмотря ни
на что.
– Шикалли! – началось новое утро. Первое утро, которое я
встретил с ужасом. Ужасом от ожидания новых пыток.
Но на этот раз пронесло. Меня не вызывали из ямы. А вонючая мазь
оказалась эффективной: раны горели огнем, но следов воспаления не
было. Кормили меня редко, но обильно – так что даже клейстер
потихоньку восстанавливал силы.
Оказалось: даже так тоже можно жить.
Я промыслил последнюю мысль и тут же яростно залепил себе
пощечину. Нельзя! Ни за что нельзя жить так!..
Правда, через два дня в мою яму снова спустили бревно с
зарубками. И весь ужас, упиханный заботливым разумом на
максимальные глубины памяти, моментально всплыл на поверхность. Я
забился в дальний угол ямы, бормоча: