Похоже, что мне пора перестроиться и наконец принять новое. Если
бесконечно размышлять — тебе так и закопают, с застывшим выражением
раздумий на лице.
Возможно, мне пора уяснить, что в этом новом мире человек —
отнюдь не изнеженная дешевой ипотекой и холодным пивом обезьянка, а
безжалостная машина насилия. Так решил сам этот мир, вручив людям
Систему, отметив их этой Системой, как своих избранников и
агрессоров.
Возможно, и мне пора уже отбросить шелуху цивилизации и стать
машиной нагиба?..
От этой мысли меня почему-то наконец разморило и потянуло в сон.
Оно и неудивительно, человеческий мозг часто путает дела и мысли.
Так что возможно, что подумав о своем нагибаторстве, я уже
внутренне решил, что я и правда нагибатор, и теперь можно
расслабиться.
А вот это уже и правда опасно. Расслабляться не стоит. Нужно
вкачаться, даже если я и не буду выполнять возложенную на меня
орками миссию — мне все равно придется стать сильнее, хотя бы ради
того, чтобы выжить.
Глаза у меня слипались. Возможно дело, кстати, было и не в моих
размышлениях, а в странных запахах, которые распространялись по
моему шатру. Снаружи как будто жгли какие-то усыпляющие травы, и в
мою палатку пробирался обманчиво приятный дым — уже засыпая, я
увидел его разноцветные клубы.
Так, стоп! Да эти орки же на самом деле пытаются меня усыпить,
чтобы потом разделаться со мной, пока я буду дрыхнуть!
Но было уже слишком поздно, вскочить на ноги я уже не смог.
Просто уснул, забив на всё, и решив, что будь, что будет. Я уже
настолько расслабился, что больше не понимал, сплю я или бодрствую.
Возможно, это просто сон, и завтра я проснусь в своей квартире, на
знакомом диване, а в ноутбуке меня будет ждать ответ на моё резюме
с предложением о новой работе.
Надо будет еще съездить завтра в приют, взять себе щенка, я же
хотел...
Открыв глаза, я с ужасом осознал, что я в другом мире, а
единственные щенки рядом — это громадные шерстяные волчары, сидящие
в загоне. А еще — я жив, и уже наступило утро.
То, что уже утро, я понял по пению птиц, раздававшемуся из-за
полога моего шатра. А догадаться, что я жив, особого труда не
составляло. Я дышу и даже могу встать — значит, живой.
Я резко поднялся с топчана, и тогда сообразил, что что-то не
так. Слишком тихо. Снаружи только пели птицы, но обычных звуков
орочьего лагеря — криков, топота, лязга металла, волчьего воя не
было.