– Почему же он привёз их сюда, а не к нам в Стоянище? – удивился Первуша, – Наверняка, это хорошие люди, раз понравились отцу.
– Почему он никогда не рассказывал об этом нам? – спросил Любор.
– Князь Стоян хочет заручиться поддержкой Царьграда. Хочет власти над всей землёй по Днепру и дальше, и чтобы она не досталась Киеву. Такая тяга к власти достойна великого воина и хозяина пашней, – согласился Любогост, – Но что, если для этого он и нам скажет отречься от наших богов и принять бога ромейского?
В наступившем молчании трещал костёр, и издали слышалась брань Стояна. Он извлёк из смердящей ямы грека-черноризца и теперь выражал негодование.
– Так вот почему отец не откликнулся на призыв Аскольда Киевского! Он хочет послужить христианскому Царьграду, – сообразил Любор и глянул на Витко.
– И не надо длинного носа иметь, да? – спросил тот.
– Мы могли бы пойти вместе с ними грабить Царьград, – загорелся Любор, – добыть себе столько славы, что потомки из рода в род передавали бы её, и она бы не оскудевала! Мы могли бы…
– Что? Идти плечом к плечу с людоедами? Может, князь и прав. Разве не нужен нам крепкий союз с ромеями? – спросил Витко, но Любор уже ничего не слышал, и глаза его ярко отражали огонь.
– Да, мы могли бы… Представь себе, как о нас бы заговорили! Русы и варяги сложили бы песни о нас!
– А теперь князь хочет наказать меня. И за что? За верность? – с горечью спросил старейшина и помотал седой головой, – Но тихо, дети… Я сказал вам это лишь потому, что силён тот, кто ведает, а я хочу, чтобы вы были сильны. Ведь вам править после Стояна.
На стогне появился князь, он вёл под руку худого бородатого человека в чёрных лохмотьях и мятой скуфейке на голове. Человек был бледен, и острый нос горбатился синюшным переломом. Запахло отхожим местом. Позади уныло плёлся сын Любогоста, видимо, отхвативший уже княжеской десницы своим затылком.
Стоян подвёл грека к огню и тяжело посмотрел на Любогоста.
– Скажи, Филипп, кто сделал это с тобой и братьями твоими?
Грек тоскливо поднял глаза и увидел скуластые грозные лица глядящих на него славян. И красные перепуганные глаза Любогоста.
– Не знаю, кнес, – вздохнул он, – Кто бы ни сделал, Бог простит.
– Эх ты, – буркнул Стоян, – мягкая шкура… А ты, Любогост, знаешь, кто?
– Нет, князь. Разве кто скажет? Неужто всё село накажешь?