Участок у Елены Георгиевны был большим, почти тридцать соток – не участок, а мечта подмосковных огородников и дачников, а в последнее время и новых русских. Конечно, можно купить хоть гектар чуть дальше от города, но пока туда проведут дороги да коммуникации, да пока разрастутся липы и елки, да пока рядом появятся школы и магазины… нет, лучше прямо сейчас и сразу: разыскать обедневших академиков или писательских деток и внедриться в старые хорошие поселки, с соснами и сиренью, традициями, старыми самоварами на старых чердаках. Самовары и прочий хлам, разумеется, придется выкинуть, а домики перестроить на американский или псевдоевропейский манер – и можно жить.
Вокруг владений Елены Георгиевны тоже начали появляться кирпичные стены, но она и подобные ей держались изо всех сил. Держались за свое прошлое, за свои привычки, крылечки и лавочки, за свои деревянные заборы с резными, рассчитанными на честных людей калитками, за свои захламленные чердаки с обязательными самоварами, за свои застекленные треугольничками террасы, за свои корявые яблони и сосны.
В конце концов, пришлось пойти на компромисс.
Достав из шкафа очередную серебряную безделушку, которую можно было предложить уже хорошо знакомому антиквару, Елена Георгиевна вдруг поняла, что больше этого не вынесет. Пенсию ей никто не прибавит, помощи ждать не от кого, серебряных безделушек осталось так мало… а что потом? Несколько любимых картин, более ценных для нее, чем для равнодушного скупщика чужих воспоминаний, одно неплохое кольцо, китайский сервиз с драконами из полупрозрачного фарфора, несколько чашек, некогда принадлежавших самой Елене Сергеевне Булгаковой, – кому все это нужно и надолго ли хватит вырученных за них денег? И с чем останется она, лишившись всего этого?! И никогда не увидит моря.
Она долго взвешивала «за» и «против».
Жить не на что, к морю не поедешь, впереди еще более серьезная старость, может быть, и болезни. Московская квартира, где она прописана, крошечная однокомнатная хрущоба в рабочем районе, уже сдана, но ни на море, ни на спокойную жизнь этого не хватает. Дом ветшает и требует средств, сад зарастает, ворота покосились так, что Инночкин муж уже опасается их трогать и, чертыхаясь, оставляет машину снаружи, – разве это жизнь?
С другой стороны, новые русские, дом в чужих руках, продать «вишневый сад» – ах, как можно, лучше гордо голодать!