Из последней ходки пришёл только Николай Николаевич – забрать оставшиеся вещи и племянника. Молча простился с водителем. Тот должен был в конце месяца вернуться за охотниками.
Дима встал на лыжи – широкие, с загнутыми носами, набросил на плечи рюкзак и, тяжёлым скольжением продавливая снег, отправился вслед за дядей.
«Урал» с недолгим шумом уехал по свежей колее.
На тайгу вновь опустилась тишина, но теперь в ней не было ни прозрачности, ни вольности. Она стала колючей, затаённой.
Юноша едва поспевал за Николаем Николаевичем. Тот шёл не оглядываясь. Поблизости суетилась Тамга – его охотничья лайка. Она перебегала от кустов к лиственнице, всматривалась в кроны деревьев, принюхивалась к заснеженным корням, готовая выслеживать соболя уже сейчас, не дожидаясь команды от хозяина.
Диме не терпелось увидеть Тамгу в деле. Он с лета ждал этой охоты[1] и готов был, подобно лайке, сразу приступить к соболёвке: не заходя в зимовье, пуститься по следу, загнать своего первого зверька и сделать свой первый настоящий выстрел – почувствовать крепкую отдачу в плечо, увидеть живую кровь. Дима улыбнулся. Сбывалась его давняя мечта.
К их приходу Витя и Артёмыч вычистили от снега крыльцо и скололи с порога наледь.
Дверь отворилась с тихим шелестом, за ней показалась тёмная, с закрытыми ставнями комната. Пахнуло пылью и старым тряпьём.
Охотники вошли внутрь. Обстучали торбасы[2], стянули с себя белые накидки, расстегнули бушлаты. Уперев к стене лыжи и побросав на пол рюкзаки, принялись оживлять хозяйство. Тамга пока что не решалась зайти, сидела возле сгруженных тюков.
Дима расстроился, узнав, что в первый день охотиться никто не будет, но с радостью выполнил все поручения дяди, а потом ушёл с Артёмычем рубить сосенки и лапник – из них предстояло собрать навес для дров. Навес заново собирали каждую зиму, потому что летом его непременно разламывали медведи. Должно быть, думали, что это лабаз[3], и надеялись поживиться охотничьим схроном.
В прошлые годы медведям случалось выламывать ставни, бить окна и даже высаживать дверь, а потом без толку колобродить в зимовье.
– Там и нет ничего, – рассказывал Артёмыч. – Но бывает, тушёнка завалялась или ещё какая консерва.
Медведь и рад. Тут долго не думай. Положит банку на одну лапу, а другой – шмяк, банку сплющит, сгуха из неё брызнет, и он, довольный, потом лапу вылизывает. Так и делает, да! Теперь вот ничего не оставляем. А навес всё одно ломают, будто назло.